Введение: Заболоцкий и читатель

Первая редакция настоящего исследования была написана в 1996-1997 годах при содействии CIMO в рамках проекта "Модернизм/постмодернизм в русской литературе и культуре" Академии Финляндии. Автор благодарит также университет г. Йоенсуу, кафедру Славистики и Балтологии Университета г. Хельсинки, Институт России и Восточной Европы и Славянскую библиотеку, при содействии которых стал возможным выход книги: Лощилов, И. Феномен Николая Заболоцкого. Helsinki, 1997,

ISBN 951-707-081-0, 311 стр. Информацию о книге см.:

http://www.rusin.fi/publications/fenomen/fenomenEN.html

Поэзия Николая Заболоцкого представляет собой один из самых загадочных феноменов в истории русской литературы XX века. По нашим наблюдениям, Заболоцкий занимает сегодня в различных слоях читательского сознания прочное место по меньшей мере в нескольких поэтических традициях и связанных с ними стереотипах восприятия.

Парадоксальным образом, для подавляющего большинства читателей поэзии в России Заболоцкий продолжает оставаться в ряду поэтов, связанных с советским официозом: Твардовский, Прокофьев, Исаковский, Заболоцкий... В этом качестве Заболоцкий известен как автор "Ходоков", "Прощания", "Горийской симфонии", автор перевода "Слова о полку Игореве", поэт, вошедший в учебники и хрестоматии советской эпохи, стихи его читались в дни юбилейных торжеств, знаменательных годовщин и ежегодных праздников. Автор этих строк впервые, насколько он может вспомнить, впервые встретился с поэзией Заболоцкого в школьном возрасте, когда пионерская организация поручила ему в день рождения Ильича прочитать на торжественном заседании перед ветеранами района некое "патриотическое" стихотворение, оказавшееся впоследствии "Ходоками". Еще одно автобиографическое признание: автор de visu наблюдал лозунг "Не позволяй душе лениться! " на стенде наглядной агитации в школьном кабинете начальной военной подготовки и "Смерть врача" на странице отрывного календаря середины 70-х годов. Впрочем, стихотворения типа "Смерти врача", "Некрасивой девочки" или "Железной старухи" крепко вписаны в еще одну парадигму читательского сознания, восходящую к сентиментальным примитивам Эдуарда Асадова с их эстетическим убожеством и родственной связью со стихией низового городского фольклора, жестокого романса и уличной песни. В этом качестве некоторые поздние стихотворения Заболоцкого способны бытовать, например, на страницах девичьего песенника. "Признание" и "Городок" не только легли в основу эстрадных шлягеров последних десятилетий, но и с успехом исполняются уличными бардами в переходах московского метрополитена. Эта поэзия обладает удивительной способностью к анонимному, полу фольклорному бытованию.

Существует, однако, другой разряд читателей и почитателей поэта. Этот читатель знает Заболоцкого как "поэта мысли, поэта напряженных раздумий и классической завершенности стиха", как писал Н.Л. Степанов (Заболоцкий I, с. 5). В сознании такого читателя Заболоцкий стоит в одном ряду с Пушкиным и Баратынским, Тютчевым и Случевским. Этот читатель предпочитает натурфилософскую лирику второй половины 30-х - 50-х годов, он склонен проводить параллели между поэзией Заболоцкого и философскими взглядами Циолковского и Федорова, Энгельса и Сковороды.

Есть и еще одна, относительно немногочисленная категория читателей, для которых имя Заболоцкого стоит в одном ряду с именами смелых искателей новых путей в жизни и в искусстве, в одном ряду с именами художников русского авангарда - Хлебникова, Гуро, Филонова, Малевича, Хармса... Здесь Заболоцкий актуален прежде всего как автор дерзких "Столбцов" - книги со сложной и неоднозначной судьбой, сделавшей имя совсем еще молодому, начинающему поэту (Заболоцкий 1998, с. 136-150).

И, наконец, совсем уж немногие - и, как правило, это люди, профессионально связанные с поэзией - видят феномен Николая Заболоцкого во всей его непостижимости. В самом деле, в чем состоит секрет, благодаря которому поэту удается занимать место на пересечении столь различных, если не противонаправленных традиций? Поставим вопрос в наиболее общем виде: как возможен Заболоцкий?

Еще в 1929 году, когда Заболоцкий "только начинался", Лидия Яковлевна Гинзбург на основе собственных впечатлений от личного общения с поэтом писала: "Какая сила подлинно поэтического безумия в этом человеке, как будто умышленно розовом, белокуром и почти неестественно чистеньком. У него гладкое, немного туповатое лицо, на котором обращают внимание только неожиданно круглые очки и светлые, несколько странные глаза: странные, вероятно, потому, что они почти лишены ресниц и почти лишены выражения" (Гинзбург 1989, с. 81). А вот как запомнился Заболоцкий Андрею Яковлевичу Сергееву, впервые посетившему поэта в 1956 году: "Лицо с застывшим изумлением, вытянутая верхняя губа. Прозрачность аквариума в стерильно блещущей комнате. Видно, что хозяин никуда не ходит, и никто у него не бывает. И от этого ощущение основополагающего неблагополучия <...>" (Сергеев 1997, с. 312).

Мемуаристы отмечают контраст между впечатлением от чтения поэзии Заболоцкого, ее взрывоопасной силой - и внешним обликом поэта, манерой его поведения, нарочито важной, степенной, не терпящей ничего "безумного", "поэтического" или "богемного". Манерой, носящей все черты нарочно конструируемой поэтом социальной маски (некоторые пишут, что Заболоцкий был похож на бухгалтера, а некоторые - на Павла Ивановича Чичикова), которая скрывала от окружающих природу и естество поэта и воина. Таков образ старого дуба из стихотворения 1957 года:

Дурная почва: слишком узловат
И этот дуб, и нет великолепья
В его ветвях. Какие-то отрепья
Торчат на нем и глухо шелестят.

Но скрученные намертво суставы
Он так развил, что, кажется, ударь -
И запоет он колоколом славы,
И из ствола, закапает янтарь.

Вглядись, в него: он важен и спокоен
Среди своих безжизненных равнин.
Кто говорит, что в поле он не воин?
Он воин в поле, даже и один
          (Заболоцкий I, с 307).

В интервью, данном в 1966 году Альфреду Аппелю, Набоков называет Заболоцкого среди советских литераторов, нашедших-таки свое неповторимое лицо и рабочее пространство в условиях тоталитарного режима, рядом с именами Ильфа и Петрова, Зощенко и Олеши. Нам еще придется обратиться к набоковскому отзыву о Заболоцком; пока же отметим, что можно расслышать в нем ноту сочувствия и искренней печали о трагической судьбе поэта, перипетии которой, судя по всему, были известны Набокову в самых общих чертах: "Все это были люди невероятно одаренные, но режим добрался, в конце концов и до них, и все они один за другим исчезали по безымянным лагерям" (Набоков 1989, с. 432).

Может быть, несмотря на отсутствие информации, Набоков, как знаток шахматной игры, интуитивно оценил в Заболоцком достойного соперника в опасной игре с эпохой, который умел видеть и оценивать расположение сил на литературной "шахматной доске" и предугадывать следующий шаг противника? Чего стоит, например, один только беспроигрышный ход: еще в 1937 году поэт подает в издательство заявку на новый перевод "Слова о полку Игореве", мотивируя необходимость работы приближением юбилея памятника (Заболоцкий 1998, с. 254-255). В заключении, предвидя победу Сталина, Заболоцкий возвращается к этому замыслу, совершенно точно рассчитав, что публикация нового, доступного даже школьнику, перевода-переложения вполне возможна при содействии друзей и ценителей на волне грядущего патриотического подъема пропаганды. Именно эта публикация способствовала почти что беспрецедентному возвращению заключенного поэта в официальную, печатную литературу. Глубинные же причины обращения обэриутов к древнерусскому памятнику носили отнюдь не политический, но сугубо эстетический характер, а в случае Хармса и Введенского, как отмечает И.П. Смирнов (1994: 310) объясняются влиянием поэзии А. Туфанова.

Поэзию Заболоцкого по достоинству оценили не только наиболее проницательные из современников, но и авторитетные представители последующих литературных поколений. С еще большей определенностью, нежели Набоков, говорил о ее значении и целостности пути поэта Иосиф Бродский:

"[Zabolotsky] is an absolutely wonderful poet. The early as well as the late." Asked whether he prefers the early or late Zabolotsky, Brodsky replied: "I don't know. Both are equally valuable to me. [...] Zabolotsky has done for Russian literature of the twentieth century what Gogol did for the literature of the nineteenth. All of us at one time to another came under his spell" (Голдстейн 1993, p. 233, 290).

Парадоксальность места, занимаемого Заболоцким в русской словесности XX века состоит в том, что имя поэта, похоже, с годами только набирает вес в литературном сознании - от потребителя календаря "на каждый день" до утонченных знатоков и ценителей русского слова. Вместе с тем, оно в основном продолжает оставаться "в тени" имен старших современников - Ахматовой, Мандельштама, Пастернака. В последние годы стало заметно, что продолжает оно оставаться в тени и зазвучавших в полную силу имен товарищей Заболоцкого по ОБЭРИУ - Хармса и Введенского. Несмотря на то, что слово Заболоцкого проявляло и продолжает проявлять высокую степень валентности по отношению к разным типам читателя, поэзия его так и остается "непрочитанной" в своем существе. Один из персонажей романа A.M. Пятигорского "Философия одного переулка" (действие происходит в 1946 году) говорит: "Заболоцкий писал стихи, которых никто не понимает" (Пятигорский 19966, с. 446). Эти слова, как нам представляется, сохраняют свою актуальность по сей день, несмотря на то, что переиздания наследия поэта выходят массовыми тиражами, а число читателей и почитателей Заболоцкого неуклонно растет.