Люди как люди. От Птолемеев до Лукиана.Александрийская поэзия: Каллимах и Аполлоний

Главное дело эпохи, понятно, наука и пышное, парадное, придворное искусство. Ну а что же художественная литература? Какие формы и жанры развивает она при царских дворах, или, может быть, замерла, уйдя в воспоминания о славном былом, как Афины и другие греческие полисы в эпоху римского владычества? Нет, конечно, не замерла, но отчасти и эта тенденция воспоминаний о прошлом имеется в новой, так и называющейся, александрийской поэзии. Ибо литература эпохи - это прежде всего поэзия, затем проповедь, в форму которой вылилось столь популярное среди греков красноречие, а затем уже, много позже, в эпоху начинающегося разложения великой римской империи,- любовно-приключенческая повесть, или роман. Поэзия пыталась примирить две страсти, обуревающие греков эллинизма: ученость и ностальгию по всеохватному раздольному эпосу, т.е. соединить Гомера, Геродота и Аристотеля, тем самым навек порывая с привычной устной культурой для масс и уходя в область кабинетного чтения. Проповедь, все более искусная и велеречивая в духе времени, оставаясь жанром устной словесности, старалась доступно для значительно увеличившегося низшего слоя населения изложить политические, религиозные и мировоззренческие веяния эпохи. Наконец, роман или повесть, жанры уже совершенно книжные, удовлетворяли, прежде всего, культурные потребности той части общества, что в старой России звалась полусветом.

Начнем по порядку, с поэзии. Она развивает, в общем, три направления: эпиграмму, эпическую поэму и своего рода малую драму, идиллию, представляющую собой длинное стихотворение или небольшую диалогическую поэму преимущественно на сельскую тематику.

Профессор Зелинский определят состояние древнегреческой поэзии в эллинистический период следующим образом:

Книга задает тон; впервые в истории культуры поэзия пишется не столько для слушателей, сколько для читателей... Поэма-книга... представляла то удобство, что в ней могли воскреснуть также и те роды поэзии, которые давно уже умерли, когда исчезла обстановка для их живого исполнения. Способствовало же их воскрешению своего рода романтическое настроение эпохи, естественно вызываемое сравнением жалкого современного состояния собственно Греции с ее славным прошлым. Но возродились они не в прежнем виде, а в новом: времена стали требовательны к изяществу и строгости форм; это раз. Что же касается содержания, то религиозность старой поэзии тянула ее к хорее; для поэмы-книги требовалась другая приманка, и ею стала любовь. Книжность, романтизм (В переносном, расширенном значении слова, ибо, как вы понимаете, до настоящего романтизма еще две тысячи лет.) , изысканность, эротика - вот характерные признаки "александрийской" поэзии. (Ф.Ф. Зелинский. История античной культуры. С. 229.)

Раньше всех начала обновление лирика, точнее, эпиграмматическая поэзия древности, как вы помните, не содержавшая сатирического элемента. Короткое, в 2 - 8 строк, стихотворение, представлявшее собою надпись, надгробную ли, нравоучительную ли, начиная еще с IV в. до н.э. расширяет свои тематические рамки. Платон сочинял любовные эпиграммы; а поэты новой эпохи Асклепиад Самосский, Леонид Тарентский и их последователи до предела расширили границы жанра, пусть даже и в знакомой тематике.

Все эти короткие стихотворения дошли до нас благодаря, главным образом, так называемой "Палатинской антологии". Что это такое? "Антология" (по-гречески "собрание цветов") - это сборник избранных литературных текстов, преимущественно эпиграмм различных авторов. В древности особенной популярностью пользовались сборники эпиграмм Мелагра из Гадары и Филиппа Фессалоникийского (оба под названием "Венок"). Добавив к ним тексты из других книг, около 900 г. н.э. византийский священник и придворный Константин Кефала составил первую такую антологию, которая через четыреста лет, расширенная многочисленными дополнениями, получила название "Палатинская антология" от гейдельбергского "Пфальцская рукопись".

Вот три примера из Асклепиада: эпиграммы застольная, любовная и надгробная (одновременно литературная):

**** Сладок холодный напиток для жаждущих в летнюю пору,    После зимы морякам сладок весенний зефир; Слаще, однако, влюбленным, когда, покрываясь одною    Тканью, на ложе вдвоем славят Киприду они. **** Долгая ночь, середина зимы, и заходят Плеяды.    Я у порога брожу, вымокший весь под дождем, Раненный жгучей страстью к обманщице этой... Киприда    Бросила мне не любовь - злую стрелу из огня. **** Это Эринны пленительный труд, девятнадцатилетней    Девушки труд - оттого и не велик он; а все ж Лучше многих других. Если б смерть не пришла к ней так рано,    Кто б соперничать мог славою имени с ней? (Пер. Л. Блуменау) (Греческая эпиграмма. - СПб: Наука, 1993. С. 69 ,76, 78.)

Мы не знаем, кто была эта Эринна, но, вероятно, талантливая поэтесса, а это значит, что спустя несколько столетий со времени Сапфо возродилась в нашу эпоху и женская литература.

Что до Леонида Тарентского, бедняка и странника, то его поэзия была менее "высоколоба":

Эпитафия пастуху Вы, пастухи, одиноко на этой пустынной вершине    Вместе пасущие коз и тонкорунных овец, В честь Персефоны подземной уважьте меня, Клитагора,    Скромный во имя Земли дружеский дар принеся. Пусть надо мной раздается блеяние овец, среди стада    Пусть на свирели своей тихо играет пастух; Первых весенних цветов пусть нарвет на лугу поселянин,    Чтобы могилу мою свежим украсить венком. Пусть, наконец, кто-нибудь из пасущих поднимет рукою    Полное вымя овцы и оросит молоком Насыпь могильную мне. Не чужда благодарность и мертвым;    Также добром за добро вам воздают и они.

Но и она содержала в себе истинные приметы времени. Литература стала книжной. Литература начала приобретать черты общественного института. Писатели стали зависеть друг от друга и перестали эту зависимость скрывать. Таковы посвящения Леонида Гомеру и Анакреонту.

**** Звезды и даже Селены божественной лик затмевает    Огненный Гелий собой, правя по небу свой путь. Так и толпа песнопевцев бледнеет, Гомер, пред тобою,    Самым блестящим огнем между светилами Муз. **** Ты посмотри, как на гладком, обточенном камне кружится    Анакреонт: от вина так и качает его. Как он влюбленно глядит увлажненными страстью глазами,    И до лодыжек себе плащ подобрал, охмелев. Где-то один потерян башмак, а другой, уцелевший,    Крепко прилажен к его старой ноге. Но старик Всё воспевает Бафилла любимого, иль Мегистея;    Лира в руках у него страсти безумной полна. Побереги ты его, отец Дионис; не годится,    Чтобы от Вакха даров Вакха служитель упал. (Там же. С. 127, 131. Пер. Л. Блуменау.)

Более того, художественная литература, размывая границы, врывается в область публицистики и критики, в те времена еще не определенные.

Посидипп Статуя Александра Мастер со смелой рукой, Лисипп, сикионский ваятель,    Дивно искусство твое! Подлинно мечет огнем Медь, из которой ты образ отлил Александра. Не вправе    Персов хулить мы: быкам грех ли бежать перед львом? "Случай" Лисиппа - Кто и откуда твой мастер-ваятель? - Лисипп сикионец. - Как называешься ты? - Случай я, властный над всем. - Как ты ходишь, на кончиках пальцев? - Бегу постоянно. - Крылья к чему на ступнях? - Чтобы по ветру летать. - Что означает в руке твоей нож? - Указание людям,   Что я бываю для них часто острей лезвия. - Что за вихор на челе у тебя? - Для того, чтобы встречный   Мог ухватить за него. - Лысина сзади зачем? - Раз только мимо тебя пролетел я на стопах крылатых,   Как ни старайся, меня ты не притянешь назад. - Ради чего ты изваян художником? - Вам в поученье;   Здесь потому, у дверей, он и поставил меня. (Там же. С. 107. Пер. Л. Блуменау.) Последняя эпиграмма показательна во многих смыслах: "во-первых, она описывает скульптуру знаменитого Лисиппа, во-вторых, написана в изысканной форме диалога, в-третьих, изображает Случай - понятие, игравшее особенно важную роль в эллинистическом мировоззрении". (История всемирной литературы. Т. 1. С. 409.)

Вот к чему, в конечном счете, свелся античный политеизм: к воле и игре единственного бога - случая.

Эпиграмме же суждена была долгая жизнь, можно сказать, бессмертие, поскольку, переработанная в сатирический жанр римским поэтом Марциалом, она, пройдя в европейской и русской литературе (Лафонтен, Пушкин и др.) долгий путь, счастливо дожила до наших дней. Впрочем, в свое время мы к ней еще вернемся, а сейчас поговорим о творчестве и литературной борьбе знаменитого александрийского поэта и ученого Каллимаха, тоже в своем роде основоположника некоего способа жизни в литературе.

Экспериментаторский культ стихотворения на редкую и трудную тему, неожиданно и прихотливо построенного, с отступлениями, сжатыми в ученом намеке, и с описаниями, сжатыми в искусно найденной детали, сочетающего новоизобретенные приемы с архаическими реминисценциями, непременно небольшого, но стилистически отделанного до совершенства, - такова поэзия Каллимаха. В своем стремлении к изысканной новизне он рвал даже с непосредственными предшественниками... ссорился со своими старшими современиками Асклепиадом и Посидиппом... ссорился со своим учеником Аполлонием Родосским из-за его стремления реставрировать классический эпос... (История всемирной литературы. Т. 1. С. 412.)

Представим себе жизнь этого воинствующего новатора, нелегкую жизнь прекрасно образованного, но отнюдь не богатого выходца из знатного рода, вынужденного сначала преподавать в школе, потом пробиваться в Мусей, где он работал на износ, составив множество ученых сочинений и знаменитый 120-томный аннотированный каталог библиотеки. Тем не менее, то ли из-за каких-то разногласий с Птолемеем I, то ли из-за других каких причин, до самой старости положение Каллимаха прочным не было. Почетное же место библиотекаря занял его ученик и соперник Аполлоний.

При жизни, которую он провел в неустанных литературных трудах и литературной же борьбе, Каллимах приобрел лишь известность. Слава же пришла к нему впоследствии.

А. Боннар называет его античным Буало. Это почетное сравнение и слишком точное, чтобы быть комплиментарным. Ибо Никола Буало, глава французских классицистов Нового времени, несмотря на обилие созданных им поэтических трактатов, главным образом был все-таки теоретиком литературы, а не поэтом с большой буквы.

В общем, то же и Каллимах, от которого дошли до нас 6 гимнов богам и 63 эпиграммы, да в отрывках и пересказах ученые элегии под общим названием "Начала" (или "Причины"). Эти последние, говорит Ф.Ф. Зелинский, "объединяло общее стремление выяснить причину того или другого имени, обычая, достопримечательности и т.д." (Ф.Ф. Зелинский. История античной культуры. С. 229.)

Это были четыре книги элегических повествований, построенных по принципу гесиодовского каталога, в которых Каллимах знакомил читателя с открытиями эллинистической науки, рассказывая о религиях и быте разных городов в прежние времена. Зачин этого произведения построен в манере, ставшей классической: во сне поэт обращается к Музам за благословением, и они рассказывают ему о причинах тех или иных древних обычаев. Здесь переплетаются и молитва поэта о благосклонности к нему Муз, и популярный в средние века жанр "видений", о котором наш разговор впереди.

Сложная ученость переполняет не только "Начала", но и другие произведения Каллимаха. Эти тексты читать для удовольствия невозможно. Продираясь через сети сложнейших исторических, мифологических, литературных ассоциаций, вспоминаешь знаменитое пушкинское: "Поэзия, прости господи, должна быть глуповата". Но ведь у Пушкина - Поэзия, а здесь - ученая поэзия, наука в стихах.

Потому Каллимах, подобно позднейшим его продолжателям в этом направлении, хотя и оказал огромное влияние на развитие литературы, остался бы все-таки литератором не для читателей, а для собратьев по перу, филологов, литературоведов и историков. Остался бы, если бы не та самая литературная борьба, которой отдал он много сил и времени, и результат этой борьбы - эпиграммы. В них мы видим поэта, способного ясно, кратко, идеально точно и поэтически изящно высказать любую мысль, выразить свое отношение к соперникам.

Вот эпиграмма Каллимаха, в которой он выражат свое отношение к киклическим поэтам, продолжателям и эпигонам древних эпиков, а одновременно и к ученику своему Аполлонию, автору нового эпоса:

Кикликов стих ненавижу; дорогой идти проторенной,    Где то туда, то сюда толпы бредут, не хочу. То, что нравится многим, не мило мне; мутную воду    Пить не хочу из ручья, где ее черпают все. "Ах, как Лисаний красив, ах дружок!" - не успеешь промолвить,    Ахнет и Эхо: "Ах, друг!" Это другой уж сказал.                      (Пер. М. Грабарь-Пассек)

Следующая эпиграмма "Состязание поэтов" как бы развивает мысли предыдущей:

Сколь молчалив, о Дионис, поэт, одержавший победу!    Он всего лишь одно слово "победа" твердит. Тот же, которого ты обделил своим вдохновеньем,    Стонет и всем говорит: "Горе постигло меня". Пусть таковой будет речь у того, кто в стихах неискусен. Мне, о владыка, пошли речь покороче всегда.                      (Пер. Ю. Голубец) (Цит. по изд.: Греческая эпиграмма. - СПб: Наука, 1993. С. 79, 93.)

Прежде чем перейти к короткому рассказу о творчестве ученика и соперника Каллимаха Аполлония, скажем, что все лучшие римские поэты от Катулла до Овидия многому научились у Каллимаха, а Овидий, переложив историю счастливой любви Аконтия и Кидиппы (Ф.Ф. Зелинский (История античной культуры, с. 230) пишет, что повесть о счастливой любви Антония и Кидиппы пользовалась "всю древность таким же непонятным для нас успехом, каким некогда у нас ее минорная вариация - "Бедная Лиза" Н.М. Карамзина. Этот пассаж становится совершенно понятен, если мы вспомним начальные строки "Анны Карениной" Л.Н. Толстого о том, что все счастливые семьи похожи друг на друга, а несчастные - наоборот, потому-то и представляют именно они интерес для художника и, соответственно, для читателя, ибо художественный конфликт имеется именно там, где есть борьба страстей.) из каллимаховых "Начал", создал бессмертные образы Филемона и Бавкиды в своих "Метаморфозах", открыв в мировой культуре галерею счастливых супругов, протянувшуюся через Гете и Гоголя ("Старосветские помещики") до наших времен.

****

Если Каллимах ненавидит киклические поэмы и вообще большие поэтические произведения (это ведь он сказал: "Большая книга - большое зло"), то именно большую (около 6 тысяч строк) и именно героическую поэму задумал сочинить его ученик и соперник Аполлоний. Темой ее он избрал поход аргонавтов за золотым руном, никогда раньше не разрабатывавшийся в греческой литературе. Аполлоний создал первый вариант своего эпоса будучи еще студентом, совсем молодым человеком. В один непрекрасный для него день он прочитал своим товарищам и преподавателям "Аргонавтику", за что и вынужден был покинуть Александрию и удалиться на Родос. В этом, по-видимому, следует винить Каллимаха, разгневанного таким дерзким непослушанием ученика.

Если, - размышляет А. Боннар, - выдвигая свою "Аргонавтику" в качестве знамени восстания против Каллимаха, Аполлоний искал гласности, то он добился ее. Однако ничто не мешает думать, что он повиновался просто и искренне тому, что он считал своим гением. Как бы то ни было, но в "птичнике Муз" (т.е. в кружке поэтов, собравшемся возле Александрийской библиотеки и Каллимаха - В.Р.) вспыхнула ссора между сторонниками "вел-л-л-икой" эпопеи и сторонниками рафинированной поэзии, где каждое слово взвешено соответственно его ценности. Аполлоний же провел свою жизнь, исправляя и переделывая свою рукопись. Он переполнял ее неудобоваримой эрудицией, которой он еще не обладал в то время, когда устраивал свое публичное чтение. Ибо эрудиция эпопеи не может быть эрудицией двадцатилетнего студента. Он думал таким образом улучшить свою поэму и показать, что, если бы он того хотел, он тоже был бы способен... и так далее. Но он ее нисколько не улучшил. (А. Боннар. Греческая цивилизация. Т. 3. С. 298.)

Эта псевдогомерическая эпопея представляет собой описание путешествия аргонавтов, перенасыщенное многочисленными подробностями географического, исторического, этнографического характера, часто неверными по сути, часто неправильно понятыми самим автором. Подробно пересказывать эпопею нет необходимости. Вкратце скажем, что она состоит из четырех книг, из которых первая и вторая описывают с многочисленными отступлениями плавание аргонавтов в Колхиду, третья книга рассказывает о любви Медеи к Ясону, о его подвигах и похищении руна, а четвертая - об обратном пути.

Если для описания дальних стран Аполлоний использовал сочинения ученых, то разработке сюжета и характеров, т.е. литературному и психологическому мастерству, он учился у трагиков.

В целом, несмотря на популярность Аполлония на Родосе, позднее в Риме и еще позднее в классицистской европейской литературе, шедевром "Аргонавтика" не является и не считается. Однако третья ее часть - подлинное искусство, если хотите, поэма в поэме. Особенно хорош образ Медеи и психологически и поэтически выверенно воссозданная страсть ее к Ясону.

Эрот поразил девушку своей стрелой.

Стрела горела в глубине (ее) сердца, подобно пламени. Девушка не спускала с Ясона блестящих глаз. Ее сердце, полное томления, билось в груди стремительными ударами, у нее не было никакой другой мысли, и ее душа изнемогала от этой сладостной боли. ...Словно как хворост сухой на прожорливый пламень лучины Бедная бросит ткачиха, чтоб в хижине пламя ночное Тлело тихонько всю ночь, а она задремать бы успела С тем, чтоб пораньше вскочить, но внезапно от слабой лучины Яростный вспыхнет огонь и весь хворост пожрет без остатка, Так же, в груди стеснено, тайком разгорается пламя Страшной любви...                      (Перевод М.Е. Грабарь-Пассек) И нежные щеки молодой девушки поочередно то бледнели, то краснели в смятении ее души. (А. Боннар. Греческая цивилизация. Т. 3. С. 307.)

Здесь представлен фрагмент поэмы Аполлония в прозаическом и поэтическом переводах. Из них можно представить себе, насколько талантливо и глубоко разработана именно психологическая сторона произведения. О том же говорит и профессор Радциг:

Единственный сильный и яркий образ (поэмы) - это Медея. Ее волшебство не играет тут существенной роли. На первый план выставлена ее чисто человеческая психология, весьма далекая от примитивной наивности гомеровских героев. Перед глазами автора всегда стояла Медея Еврипида и другие женские образы этого поэта. Согласно духу своего времени Аполлоний в эпическую поэму внес эротический элемент, которого совершенно не было у Гомера. Эта человеческая черта заняла у него преобладающее место - в то время как другие черты, заимствованные из старой традиции или стилизованные на ее манер, отступили на задний план и потускнели. Таким образом, роман Медеи и Ясона представляет в поэме главный интерес, и автор, пользуясь простором эпического жанра и не стесняемый узкими рамками театральной постановки, воспроизвел во всей широте психологический поцесс развития страсти Медеи. (С.И. Радциг. История древнегреческой литературы. С. 398 - 399. )

Что же, "Аргонавтика", за исключением образа Медеи, полная неудача? И прав был Каллимах в своей жестокой критике Аполлония? И да, и нет. Аполлоний не был эпиком, подобно тому, как, скажем, Чехов не был романистом. Ведь романное, эпическое мышление - совершенно особый дар. Кроме того, Аполлоний был сыном своего века - ученость привлекала его более всего другого, кроме разве что поэзии. Но поэзия и ученость - "две вещи несовместные", как сказал бы Пушкин. Впрочем, он ведь и сказал это, только в другом месте и другими словами.

Зато там, где Аполлоний просто поэт, там, где он говорит о любви или отвечает Каллимаху эпиграммами, - там все сразу встает на свои места.

Мерзость, потеха и лоб деревянный зовутся Каллимах; Поводом - автор "Причин" - тот же Каллимах - поэт. (Греческая эпиграмма. С. 67. Пер. Ю. Чистякова.)

Грубовато, но смешно. А эпиграмма, кажется, начинает приобретать привычный нам вид.

А. Боннар считает, что юный поэт совершил ошибку, взявшись за несвойственный его дарованию эпический жанр. Впрочем, не поскупимся на цитаты еще раз.

Аполлоний ошибся не только в оценке природы и объема своего таланта, он ошибся и в выборе литературного жанра, в котором лучше всего мог бы проявиться его талант. Этот жанр не был эпосом, требований и законов которого Аполлоний не знал и который он избрал из ученического мальчишества только потому, что его старый учитель осудил именно этот жанр. Чему Аполлоний мог бы положить основание, если бы имел более ясное представление о себе самом, так это любовному роману, который действительно возник несколько веков спустя после него из той смеси любви и приключений, противоречивых страстей и блужданий по свету... Аполлоний на этом последнем творческом пути греческого гения все-таки творец литературных жанров, их предвестник, неведомый самому себе... Основание для его славы налицо. Аполлоний, не зная и не желая того, не достигнув полного успеха, - первый из греческих романистов. (А. Боннар. Греческая цивилизация. Т 3. С. 315.)

Впрочем, это, может быть, хоть и точное наблюдение, но заявление слишком смелое. "Не будем переделывать истории литературы", - тут же заявляет сам Боннар, как бы спохватываясь.

Не будем так не будем. Но следует ведь сказать и то, что в истории литературы закреплено за Аполлонием законным образом. Рим знал и любил его, а величайший латинский поэт Вергилий откровенно использовал, продолжал и развивал третью книгу "Аргонавтики" в своей "Энеиде". Через римлян влияние Аполлония проникло и в новоевропейскую поэзию, отразившись в творчестве Расина и Грильпарцера.

Есть еще одна тема, так или иначе отраженная в "Аргонавтике", которая интересует нас с вами. Тема эта - боги и люди, ведь произведение Аполлония - эпос, а эпос непременно предполагает их взаимоотношения. Мы уже говорили, что в центре внимания этого поэта, да и всех вообще литераторов эллинизма - человек, а Каллимах просто-таки требовал от поэзии, чтобы ее сюжеты имели отношение только к новым временам и новым человеческим интересам. Тот же А. Боннар характеризует эту ситуацию следующим образом:

Битва "Илиады", борьба трагического героя против судьбы, даже фатальность страсти в произведениях Еврипида - одним словом, конфликт человека с окружающими его условиями, являющийся главным содержанием прежней поэтической литературы, этот коллективный порыв мрачного недовольства, который в борьбе, направленной поэтом против судьбы, приводил к тайной и парадоксальной радости поверженного героя, умирающего ради общества и ради славы, - все это возбуждало в человеке жизненную силу, но, вероятно, уже не могло развиваться далее - все это уже не стояло на первом плане у александрийцев, не интересовало их или большинство из них. Героизм больше не представлялся им чем-то таким, что затрагивало бы их лично. Боги - это для них уже не действующее начало, не таинственное побуждение к борьбе, с тем чтобы лучшие люди в этой принятой ими борьбе превзошли себя. Боги уже на пути к тому, чтобы стать прибежищем, где можно найти утешение, где человек забудет и себя и свое несчастье. Может быть, все это недостаточно ясно было продумано людьми той эпохи. Попросту отодвинуто в сторону. Люди теперь преследуют свои индивидуальные интересы. Это отдельные личности, которые более не отдаются ни величию города, ни служению богам, редко большой страсти. Никакая слава не представляется им теперь достаточно притягательной для того, чтобы с радостью вступить в борьбу. Мелкие, полуобразованные горожане, прочно обосновавшиеся в своем комфорте и в своей культуре. Героизм для них - напыщенная условность, созданная богами старого режима. (А. Боннар. Греческая цивилизация. Т. 3. С. 295 - 296.)

ВОПРОСЫ:

1. Какие принципиальные изменения произошли в древнегреческой литературе в эллинистический период?
2. Какие изменения произошли в это время в религиозной жизни древних греков?
3. Почему А. Боннар называет Каллимаха античным Буало?
4. В чем причина неудачи великого замысла Аполлония?
5. Каково литературное влияние Аполлония на античную и новоевропейскую литературу?