Пополнение

Следующий день они просидели в карантинной вдвоём. А на другой, к обеду дверь карантинной открылась, и женщина подтолкнула через порог мальчишку.

- Принимайте пополнение, - и тут же, глядя на Зимина, сказала: - Здравствуй, Зимин. Опять к нам зиму принёс...

- Здравствуйте, Ольга Александровна. Когда нас отсюда переведут? Учиться надо...

- Что-то ты только здесь изъявляешь желание учиться, Зимин, а за партой не очень. Завтра вас врач осмотрит... А пока принимайте гостя... Новенького не обижать, Зимин.

- Зимин никогда не обижает. Обижают Зимина.

- Да, тебя обидишь. Ты ведь у нас вор в законе. Всё по карманам?..

- Нет, завязал.

- Свежо предание, да верится с трудом. Не обижайте мальчишку.

И, сказав это, женщина закрыла дверь.

- Ольга Александровна - воспитка и учительница, неплохая тётка, - пояснил Зимин своему напарнику.

Новенький нерешительно стоял у двери. Это был пухлый, на вид, как сдобная булочка, мальчишка лет десяти. Одет он был не бедно и не казенно, и своим внешним видом нисколько не был похож на бродягу. Наоборот, если бы два других обитателя карантинной комнаты встретили его в каком-нибудь другом месте, то непременно каждый из них решил бы, что это маменькин сынок, ухоженный, одетый, обутый так, что непонятно было, как он вообще попал в эту серую, облупленную комнату.

- Здорово, пацан!.. Откуда ты такой модный?.. - весело сказал Зимин. - Как попал сюда?.. А куртец у тебя, правда, ничего... В таких только пижоны, богатые фраера разгуливают. Жаль мне мала, а то бы поменялись... Как зовут?..

- Стасик, - ответил новенький каким-то вялым, неуверенным голосом. И весь он был какой-то медленный и мягкий.

- Ну, садись, Стасик, рассказывай... - присоединился к Зимину второй обитатель карантинной комнаты.

- Что рассказывать?.. - медленно, усевшись на кровать, спросил Стасик с совершенной простотой.

- Кто ты?.. откуда, как сюда попал?..

- Меня с поезда сняли...

- Ты куда-то ехал?

- Ехал... - по слову выжимал из себя Стасик.

- Куда?

- В город Пермь, к папе...

- Ты живёшь в Перми?

- Нет.

- А где ты живёшь?

- В Москве.

- В Москве?! - в голос удивились и воскликнули старожилы карантинной комнаты.

- В Москве... - повторил Стасик, как бы говоря своим медленным голосом: ну и что тут такого, что в Москве...

- И Кремль видел... и Царь-пушку?.. и Царь-колокол?..

- Видел...- тянул Стасик

- И в самом Кремле был?.. - не унимался тот, который, наоборот, пробирался из-за Урала в сторону Москвы.

Мало-помалу старожилы карантинной вытянули из флегматичного Стасика историю его жизни и путешествия. Стасик родился и жил какое-то время вместе с мамой и папой на Урале, в городе Перми. Но потом мама вышла замуж за другого дядю - дядю Толю, приехала жить в Москву к дяде Толе и Стасика тоже забрала в Москву. Тогда он был ещё маленький. А сейчас он вырос и захотел вернуться к папе.

- Да ты хоть знаешь, где живет твой папа?.. Пермь - город большой, областной. Я мимо него на товарняке проезжал, - сказал пассажир с товарного поезда.

- Знаю. Я у папы в прошлом году был, меня бабушка туда возила.

- Счастливый ты, Стасик: тут живёшь один на всем белом свете: ни дома, ни своей улицы, ни бабушки, ни дедушки... А у тебя папа, мама, бабушка...

- И ещё дядя Толя... - ехидно добавил Витяй Зимин.

Дальше мальчишки выяснили, что в Москве Стасик пришёл на вокзал, сел на поезд, идущий до Перми, и спокойно поехал. И, наверно, доехал бы до Перми и до своего папы, если бы сердобольные женщины в плацкартном вагоне, в котором он ехал, не обратили внимания, что с мальчиком никого нет. Они отвели его к проводнице, проводница отвела к бригадиру поезда. А бригадир сдал его на станции города в линейную милицию. А из милиции Стасика отвели в этот детприемник, а в детприёмнике определили в эту карантинную комнату.

- За мной скоро приедут и отвезут обратно в Москву, - как-то уныло, без особенной радости заключил Стасик.

- Вот бы мне с тобой жизнью поменяться хотя бы на недельку, в Москву съездить, посмотреть, - сказал тот, который ещё недавно пробирался с товарным поездом в сторону Москвы, но так и не доехал. - Стасик, а кто за тобой приедет?

- Может, мама, а может, дядя Толя.

- А они могут взять меня с тобой, хотя бы на недельку?..

- Не знаю...- мальчишка пожал плечами.

- А ты скажи, что я твой друг...

- Держи карман шире. Раскатал губы... Отпустят тебя... Твоя дорога обратно в сибирскую каторгу, в детдом, из которого ты сбежал, - тот, который выбрал дорогу вора, разбивал все мечты.

А может, Стасик поговорит, и меня возьмут... Хотя бы на недельку: Москву посмотреть. Потом я согласился бы даже обратно в тот же детдом.

Ты и без Москвы там окажешься, транзитом...

- Ну, Зима!.. ты даже и помечтать не дашь.

- Мечты, мечты, где ваша сладость?.. Мечты ушли, осталась гадость, - процитировал юный вор. - Давай лучше курнем, - Зима достал из дырки под трубой недокуренную сигарету. - Стасик, ты куришь?..

- Нет, не курю, - ответил Стасик.

- Это хорошо: на одни губы меньше... У нас последняя сигарета.

- У меня пять рублей есть, - Стасик расстегнул куртку и из какого-то незаметного карманчика вынул свернутую купюру.

- Ну-ка, ну-ка... дай посмотрю, - Зима тут же завладел пятёркой. - Пусть она будет у меня: у тебя свистнут и куртку, и пятёрку. А у меня она будет целой. Тебе, по выходе из карантинной, мы конфет достанем, а нам с Виталькой покурить. Согласен? Другие отнимут, и вообще ничего не получишь.

Стасику ничего не оставалось, как согласиться. Старожилы карантинной комнаты курили, по очереди затягиваясь последней сигаретой. А новенький Стасик сидел, разглаживая свои мягкие, пухлые руки.

- Стасик, а ты в Москве Гагарина видел? - спросил тот, что просился со Стасиком в Москву.

- Только по телевизору, - ответил Стасик.

- А хочешь, мы тебе звезды покажем?.. - предложил Зима.

Курильщики весело переглянулись.

- Какие звезды?..

- Настоящие, небесные.

- Как?..

- Вот так... прямо здесь в комнате.

- Здесь же потолок... - Стасик недоверчиво глядел на них.

- Прямо через потолок. Хочешь?.. - азартно настаивал Зима.

- Ну покажите...

- Тогда снимай куртку и ложись на пол.

- Зачем куртку?..

- Нам нужен твой рукав: через него ты будешь видеть звезды, как в подзорную трубу.

Два астронома весело сняли со Стасика куртку, уложили его на пол, на спину, положили куртку ему на лицо и, подняв рукав куртки над ним, как трубу, спрашивали: «Ты нас видишь?»

- Нет... - доносился из рукава глухой голос Стасика.

- А сейчас?..

- Кого-то вижу...

- Видимость установлена, - докладывал один.

- Выводим видимость в небо, - вторил другой.

Что?.. Какое небо, какие звезды собирался увидеть Стасик, лежавший на полу и глядевший в рукав собственной куртки?.. И не говорило ли это его положение не только о его детской наивности? Но и о том, что убедить человека можно во всем и не только в звездах через рукав, минуя потолок... А пока Стасик лежал на полу напряженно вглядываясь в рукав, стараясь увидеть звёзды, два звездочета набрали из стоявшего в карантинной питьевого бочка две кружки воды и стали с ними над рукавом...

- Видишь звезды?..

- Нет!.. - глухо слышалось из рукава Стасиков голос.

- Смотри внимательнее. Видишь?..

- Не...

- Еще внимательнее... Сейчас увидишь... Звезды!.. - и в рукав хлынула вода из двух кружек. Стасик, с ошалевшими, выпученными глазами, вылетел из-под куртки.

- А говорили, звезды...

Два друга, по счастью или по несчастью, давно уже проходившие в своей жизни и эти звезды, и другие, сгибались около Стасика, держась за животы.

- А хочешь, мы тебя сквозь стену проведем?.. - развеселившийся Зима уже предлагал новое чудо.

- Опять обманете...

- Нет. На этот раз точно!..

И, наверно, Зимин убедил бы Стасика и на этот раз. Но второму стало жаль этого мягкого, безобидного увальня. И он сказал:

- Ладно, Зима, хватит с него одних звезд... - сказал, потому что процедура прохождения сквозь стену проходила с завязанными глазами и была не очень приятной как с эстетической, так и с этической стороны. При проходе сквозь стену, в конце, проходящий утыкался лицом, носом и губами... в подставленную ему голую попу одного из магов. И пассажир с товарного поезда пожалел Стасика.

В эту ночь в карантинной комнате они спали втроем. Ещё одна койка была свободной...

А на следующий день их осмотрела пришедшая в детприёмник врач. Не найдя никаких признаков чесотки и других инфекционных заболеваний, их перевели из карантинной на общее положение. Трое вышли из карантинной и по лестнице, что была почти напротив, поднялись на второй этаж в сопровождении какого-то мальчишки. Впрочем, провожатый им и не был нужен: идущий впереди Зима уже знал эту дорогу...

Поднявшись на второй этаж, они свернули направо, оставили сбоку две двери и вошли в большую комнату, заставленную кроватями, на которых сидели или стояли в проходах обитатели детприемника, с любопытством разглядывавшие новеньких. У первых кроватей ближе всех к двери стоял крепкий парень и смотрел на вошедших. Плечи у парня явно были накачанные физическими упражнениями. Это чувствовалось во всей его фигуре.

- Что, Зима, обратно к нам?..

- Обратно... - ответил Зима, не выражая особенного восторга при встрече со старым знакомым.

- А это кореш твой, что ли?.. - с накачанными плечами кивнул на пассажира с товарного поезда.

- Почему обязательно кореш?.. В карантинной вместе сидели, - ответил Зима.

- А я думал, кореш - херню порешь, - самоуверенно улыбаясь, сказал накачанный и рядом с ним подхихикнул ещё один, с большим носом.

- Сам не пори, а то напорешься...

- Ладно, Зима, иди не нарывайся. Занимайте свободные койки, - скомандовал с накачанными плечами и пошел куда-то в сопровождении носатого.

- Дема, а курточку у пацана видел?.. На майдане с руками возьмут, - сказал носатый, уже за спинами прибывших.

- Здоровый - Дёма-Демон, о котором я тебе говорил, а носатый - шестерка, Когань-погань, - принизив голос, сказал Зимин.

Кроватей в комнате было за тридцать, свободны из них пять. Все они находились не в лучшем месте - у самой двери.

- Давай сюда кого-нибудь переселим, а сами в дальний угол, напротив Дёмы?..- предложил Зима.

- Да, ладно, я и здесь могу. Пацаны раньше нас попали, раньше заняли. Все правильно... - и сотоварищ Зимина бросил свое пальто на свободную койку.

- Ну, как хочешь... Только так и к самой «параше» затолкают... - насмешливо бросил Зима и пошёл в дальний угол. Его напарник пожал плечами, но за Зимой не пошёл, сел на койку, застланную сверху грубым шерстяным одеялом из тех, что в его детдоме называли «солдатскими». Стасик сел на койку рядом. Между Зиминым и этим мальчишкой он явно старался держаться ближе к последнему. Пассажир с товарного чувствовал это, но дружески, как братишку, обнять Стасика почему-то не мог и держался с ним сурово и даже холодно. Но Стасик, несмотря на его суровость, тянулся именно к нему и обращался все время к нему, а не к Зимину. Хотя Зимин в этом городе и в этом детприемнике был явно авторитетней, держался уверенней, даже нахальней. Голос его уже слышался из дальнего от двери угла большой барачной комнаты.

- Освободи эту койку, пацан... Я здесь уже третью зиму, понял?! - В углу шла перепалка, готовая перерасти в драку.

Авторитетом старожила, наглостью и уверенностью в своей силе Зима все же занял в дальнем углу койку, и к двери переселился белобрысый мальчишка, красный и раздражённый, он подошёл к тому месту, где сидели на кроватях новенькие.

- Давай ты дальше - я раньше вас в детприёмник попал, - сказал он, бросая свои вещи на койку пассажира с товарного поезда.

- Сам дальше. Не надо было уступать своё место. А это уже я занял...

- Да ты!.. знаешь... - и белобрысый пошёл было на новенького грудью. Но в глаза белобрысый смотрел совсем не робко, и по губам новенького скользнула насмешливая улыбка, говорившая: «Ну давай, нарывайся...» И белобрысый отвел свои глаза в сторону.

- Ну ладно, подождите, я Дёме все расскажу, - и повернулся к Стасику. - Давай тогда ты дальше...

Стасик посмотрел на своего старшего товарища по карантинной камере. Но тот не заступился за него и ничего не говорил. И Стасик переместился со своими вещами на следующую к двери койку. Иерархия была установлена. Справедливая или несправедливая?.. И кому она нужна - справедливая, только слабым?.. Пассажир с товарного поезда повалился спиной на койку, подложив руки под голову. «Может, этот пацан Зима прав, и он зря не пошёл и не выселил с ним кого-нибудь из дальнего угла в это не лучшее, проходное место, у самой двери... как сказал Зима: у «параши».

Но он почему-то не мог так, как Зима. Но не мог не из слабости своей силы и воли, а по-другому... И это другое он никак не мог объяснить в себе... И ещё: ему было нехорошо, оттого что он не заступился за Стасика и не встал за него, когда тот с надеждой смотрел ему в глаза. Но не должен же он заступаться и лезть в драку за каждого. Стасик должен был сам начать защищать себя, тогда можно и помочь. Но сначала каждый должен - сам. Сам должен за себя, а не другие за тебя... Разложив таким образом по полочкам свои мысли, пассажир с товарного поезда встал с уже утвердившейся за ним кровати и начал оглядывать место, в котором он оказался. Подошел к окну и со второго этажа окинул доступную его взору территорию детского приемника. Вся территория детприёмника (он уже видел снаружи) была обнесена высоким беленым забором. Вдобавок, если снаружи забор выглядел просто забором, то изнутри он был обнесен по верху тремя нитями колючей проволоки. «Через такой сходу не перепрыгнешь...» - резюмировал про себя свое первое впечатление новенький. Место, в которое он попал, своим видом нравилось ему все меньше. Во все стороны главным достоянием был забор, это чувствовалось сразу. Внутри забора два корпуса. Один трёхэтажный, другой двухэтажный и подсобные помещения - склад, кочегарка. Деревьев на территории детприемника было совсем мало, из окна он насчитал всего четыре. Трехэтажный корпус, в котором стоял и оглядывался новенький, был жилой и административный. На первом этаже администрация детприемника, красный уголок (он же клуб), библиотека, воспитательская, директорская. Второй этаж корпуса занимали мальчишки, третий -девчонки.

Этот детприемник не нравился вновь прибывшему искателю другой жизни не только высоким забором, что своим видом и предназначением сильно отличался от штакетника вокруг его прежнего детдома, но и сам дух этого детприемника совсем не походил на дух того детдома, из которого сбежал он. Не чувствовалось в этом детприемнике духа единого дома, как это было в его детдоме. Все здесь словно чего-то боялись, даже об обычных вещах говорили с друг другом, принизив голос, почти шёпотом. Новенький даже не слышал, чтобы кто-то кого-то называл по имени, словно имен ни у кого не было и даже кличек, зачастую вытекающих из фамилий. Все обращались друг к другу одним словом: «пацан». «Ты... пацан!» - звучало вокруг новенького постоянно и всюду

В другом двухэтажном корпусе детприёмника располагались школа, столовая и столярно-слесарная мастерская. Но самым интересным местом для мальчишек детприемника была, конечно же, кочегарка. Стоявший у окна новенький, увидев её трубу и вход между кучами высыпанного шлака, сразу же это понял. Именно в таком месте должны крутиться пацаны, чтобы покурить, посидеть у огня. И именно туда, если верить Зимину, Демон и его шестерки затаскивают девочек... «Да, этот Демон - парень накачанный, одному с ним не справиться», - новенький вспомнил слова Зимина: «Тебя будут бить».

От всех этих и других мыслей и наблюдений новенького отвлекла девчонка, заглянувшая в дверь мальчишеской комнаты.

- Кто у вас новенький Бубнов?.. Старший воспитатель сказал, чтобы он пришёл к нему в кабинет, - и девчонка, произнеся это, исчезла за дверью.

Пассажир с товарного поезда не сразу сообразил, что касается его. И только когда один и мальчишек сказал:

- Пацан! Новенький, это тебя?..

Стоявший у окна спохватился, сказал «меня» и пошёл сначала из комнаты, а потом по лестнице вниз. Без радости он открыл дверь с табличкой «старший воспитатель» и вошёл в комнату.

Старший воспитатель сидел в том же френче, и на том же стуле, и в тех же клубах табачного дыма, и с тем же болезненным, желтым и узким лицом, и сверлящими глазами... Перед его прищуренным через дым и каким-то словно застывшим взглядом вошедший запахнулся в своей душе, точно на все пуговицы... Вдобавок, ко всей и без того неласковой наружности воспитателя Телегина у него были какие-то прямо кобыльи зубы, редкие и жёлтые от табака, которые он и показал вошедшему в виде улыбки.

- Ну как, устроился?..

- Устроился, - сказал мальчишка.

- Садись, - старший воспитатель демократично кивнул на стул, стоявший через стол напротив него.

Вошедший примостился на край стула, как бы чувствуя всю шаткость проявленной к нему демократии.

- Тут у нас кое-какие пробелы в твоей биографии. Давай-ка их заполним: пробелов в человеческой биографии быть не должно, - и воспитатель снова показал в виде улыбки ряд редких прокуренных зубов. - Сколько классов закончил?

- Шесть, - ответил мальчишка.

- Значит, у нас пойдешь в седьмой, - старший воспитатель склонился и записал что-то в разлинованной с корочками тетради наподобие школьного журнала. Перестав писать, поднял голову. - Ну, и как нам известно, до нашего детприемника ты жил в детдоме, из которого и сбежал. В каком детдоме ты жил?..

Ответа не было.

- Не хочешь отвечать, ладно, не буду тебя торопить, сам придешь и скажешь, - в отличие от прошлой беседы, френч говорил спокойно, почти дружески. - Завтра в школу. В общем, жизнь по распорядку, который тебе, я думаю, известен...

- Известен, - сказал мальчишка.

- Ну вот и все, иди...

Новенький вышел от старшего воспитателя удивленный той мягкостью и миролюбием, с которыми старший воспитатель отпустил его. Он ожидал, что френч будет кричать на него, топать ногами, брызгать слюной и, может, даже бить его или по столу, как в первую их встречу. А френч мирно и спокойно отпустил его - было чему удивляться. Новенький во всех этих отношениях воспитателей и воспитанников был далеко не новенький... Но тем не менее старший воспитатель мирно отпустил его, и он поднялся на второй этаж, зашел в туалет, потом в умывальную. В приоткрытую форточку умывальной быстро курил мальчишка. Услышав скрип открываемой двери, он спрятал за спину окурок и напряженно смотрел на входящего.

- Не бойся, - сказал новенький, - оставь раза два дернуть...

- На... - быстро затянувшись еще раз, мальчишка передал сигаретный окурок новенькому, - не попадись, пацан, Демону... - сказал он уже от двери.

- Демон же не воспит...

- Он хуже воспита Ну, я пошел... Попадешься, не говори, что я дал...

- Я не сучонок.

- Здесь никому верить нельзя, - и мальчишка, передавший окурок новенькому, вышел.

Новенький затянулся один, другой раз... Не успел затянуться третий, как попался самому Демону. Тот самый крепкий парень вошел в умывальную. Новенький не стал прятать окурок, затянулся ещё, стараясь выпускать дым в приоткрытую форточку.

- Куришь?.. Кореш... - играя улыбкой, сказал вошедший.

- Да, нашёл бычок, - ответил новенький, открыто глядя в глаза вошедшему.

- Чтобы больше здесь не курил.

- Почему?..

- Потому, что я тебе сказал.

- Ты же не воспитатель.

- Я председатель совета детприёмника.

- Ну и что?..

- А то!.. Если хочешь курить, прячься где-нибудь на улице: Телега с меня спросит.

- Почему с тебя?.. Не ты же курил, а я. Каждый отвечает за себя.

- Ну всё, пацан!.. я сказал... Свои порядки здесь не устанавливай. Я здесь за все отвечаю, понял?.. Еще раз увижу, окурок жрать будешь - понял!..

- Понял.

- Ну всё, разошлись, - и парень с накачанными плечами пошёл по лестнице вниз, небрежно раскидывая по ступеням ноги. А новенький - в большую мальчишескую комнату, заставленную кроватями, как длинный солдатский или тюремный барак. Зимин увидев его из своего дальнего угла, замахал ему рукой:

- Пацан!.. иди сюда.

Ему не нравилось даже не то, что Зима не хочет подойти сам, если ему это нужно, а то, что он зовёт его «пацан», хотя они уже знают друг друга, вместе сидели в карантинной, вели задушевные разговоры. Но Зима упорно называет его бездушно и отстраненно «пацан». «Подойти и сказать ему, что у меня есть имя». Но здесь у него не было своего имени, он скрыл, отказался от своего имени сам. И он махнул на обиду рукой: ладно, пацан так пацан, и пошёл к Зимину.

- Где был?..

- Френч вызывал.

- А я смотрю, тебя не видно...

Вернувшийся откуда-то Дёмин и проходящий теперь мимо них прервал их беседу:

- Чё, Зима... в воры его блатуешь?

- А что, ему сукой быть, тебе шестерить?..

- Ну, ты сильно здесь не сучи... Смелый за чужой спиной.

- А ты сам?..

- Что я сам?..

- Разве не за чужой спиной?

- За чьей я спиной?..

- За спиной Телеги.

- Я сам за себя. Сам за своей спиной. Если хочешь знать - не я в Телеге нуждаюсь, а Телега во мне.

- Если бы не Телега и не за его спиной, тебя бы давно не было в детприёмнике: ишачил бы уже где-нибудь за забором.

- Сам будешь ишачить за забором. А мне Телега в милицейскую школу поступить поможет, рекомендацию весной даст. Ты будешь вор, а я милиционер, и я тебя поймаю и посажу.

- То-то ты и выслуживаешься.

- Это он тебе сказал?.. - Дёмин кивнул на стоящего рядом с Зимой новенького.

- Что?.. - не понял Зима.

- Что я ему в умывальной курить запретил, - Дема повернулся к новенькому. - Не хорошо, пацан, ябедничать на старших. Только появился, уже права качаешь, защитников ищешь. Он тебе не поможет... Здесь пока я хозяин, - и хозяин, небрежно раздвинув плечами двух подростков, пошел в свой угол. Он ещё не дошел до угла, как от двери объявили: «Председателя совета детприёмника к старшему воспитателю». И Дёма еще раз прошёл между двумя ещё стоявшими рядом мальчишками.

- Вот видите, опять Дёмин, как что, сразу Дёмин... Кто-то что-то натворит, а Дёма отвечай... - и он пошел, даже склонив голову и опустив плечи, шаркая ногами, выражая всем своим видом: «Тяжела ты, шапка Мономаха». А новенький, вернувшись к своей койке, лег, по привычке заложив руки под голову, и, вспоминая разговор, подумал о том, что Дёма неправильно понял и неправильно всё истолковал? По Дёмину, выходило, что он жаловался на него Зиме и искал защиты. Чего на самом деле не было. Но ничего ему не докажешь: в голове Дёмы сложилось именно так. Новенький уже заметил, что в людях, в их суждениях, обвинениях на него, часто бывает совсем не то, что происходит на самом деле... что происходит в нём. От этой неправды, несправедливости сначала ему было сильно обидно; потом он привык переносить такие моменты (если так можно сказать) в гордом одиночестве, ничего никому не доказывая, но и не дорого ценя суждения людей, приучаясь переживать и переносить несправедливые суждения на себя стойко. А прочитав в стихотворении Лермонтова строки: «Но есть и божий суд, наперсники разврата...», он взял эту фразу на вооружение... Хотя Суда божьего, защищающего его в окружающем мире особенно не наблюдалось, но на душе от присутствия где-то этого «суда» было легче. Но будет ли этот справедливый суд, что «недоступен звону злата, и мысли и дела он знает наперёд»?.. Одна знакомая ему бабка, которую звали баба Нюра, говорила, что такой «суд» будет и судья всем людям есть. И Лермонтов тоже написал: «есть грозный суд». Но воспитатели и учёные говорят, что никакого бога и никакого суда нет и не будет. А есть и будет только смерть и всё... «Ну, смерть так смерть... - новенький вздохнул чему-то в своей душе, - пока поживем, до смерти ещё далеко...»

Перед ужином Дема появился в проходе между койками, где сидел на своей койке новенький, и сел на койку напротив.

- Ладно, пацан... не обижайся... Сам понимаешь: с меня спрашивают, как что, так Дёмин - председатель совета детприёмника, все шишки на меня. Хочешь курить - кури, но где-нибудь в другом месте, не в корпусе.

- Да, я ничего... понимаю, буду в другом, - согласился новенький, легко идя на мировую.

- Ну вот и хорошо, договорились. Ты, я вижу, ничего пацан. Как зовут-то?..

- Виталька.

- Откуда, Виталька, будешь?..

- Издалека.

- А откуда?.. Может, мы земляки... Я тоже нездешний.

- Из Сибири я...

- Сибиряк! - радостно воскликнул Дёма. - У меня в Сибири тетка. Откуда ты, из Сибири, с какого места?..

Новенький молчал.

- Ну из какого?.. Из Кузбасса, где уголёк добывают?..

- Нет, не из Кузбасса...

- А откуда?

- Я не могу тебе этого сказать.

- Почему? - Дёма выразил на лице удивление.

- Потому что не хочу туда возвращаться.

- Ну мне-то по-дружески можешь. Давай будем друзьями.

- Давай.

- Ну скажи: откуда ты?..

- Нет... Это лучше знать только мне одному.

- А говоришь, будем друзьями, - обиженно протянул Дёма. - Друзьям доверяют.

- Не обижайся, тебе разницы нет, откуда я. А мне так надежнее... знать одному.

- Ну смотри, пацан... - и Дёмин как-то сразу потерял интерес к собеседнику и к их дружбе. Он легко перекинулся ногами на другую сторону кровати и оказался лицом к лицу со Стасиком.

- А тебя как зовут, Матрёшка?..

- Стасик... - меланхолично протянул Матрёшка.

- Какой ты весь, Стасик, пухленький. Ну, прямо французская булочка, так и хочется от щечки отщипнуть... - и Дёма, протянув руку, погладил по щечке Стасика. - Тебя никто здесь не обижает?..

- Нет, - ответил Стасик.

- Если кто будет обижать, сразу говори мне, ладно?..

- Ладно, - сказал Стасик.

Дёма поднялся и пошёл. А новенький повалился спиной на койку и, приподняв под собой подушку, занял положение полусидя-полулежа; и находился в нём до самого ужина, соединив пальцы рук и покручивая большими пальцами один вокруг другого то в одну, то в другую сторону. Со стороны казалось, будто он весь был занят именно этим занятием: вращением пальцев и созерцанием этого процесса. В какой-то степени это и было так: всё его физическое старание и внешнее усилие воли было сконцентрировано именно на движении пальцев. Но в углах его дальнего, глубинного сознания шёл анализ происходящего с ним: с чего этот Дёма переменил к нему отношение с недовольного на дружеское... Может, он правда ничего парень?.. С него ведь тоже Френч спрашивает, как с председателя актива... Но то, как Дёма легко лез к нему в дружбу и затем также легко перекинул ноги через кровать, словно дружба его больше не интересовала, и заговорил тем же дружеским языком со Стасиком, все это говорило новенькому, что здесь что-то не то, не дружба...

Новенький не знал, что когда председателя совета детприёмника вызывали к старшему воспитателю, то разговор там шёл именно о нем и заканчивался словами: «Надеюсь, он вам скажет, откуда сбежал».

- Да куда он денется, - отвечал председатель совета детприёмника, уверенно, даже небрежно сидя на стуле напротив старшего воспитателя и не просто сидя, а куря вместе с ним, в его присутствии...

- Хорошо, через три дня доложишь... Порядок в детприёмнике на тебе. А я пошёл домой, - и старший воспитатель встал со стула, по привычке одергивая на себе френч.

Разговора этого новенький не знал, но, вращая свои пальцы то в одну, то в другую сторону, дружескую перемену к нему Демона он связал именно с этим, с возвращением Дёмы от воспитателя...

Объявили: «На ужин!..»

Новенький перестал крутить свои пальцы, поднялся и пошел вместе со всеми в столовую, в другой корпус. На улице дул холодный ветер. Ели в столовой так, как и делились в детприёмнике, по группам. Группа первая - с первого по четвертый класс, и группа вторая - с четвертого по последний... Средней группы, как в детдоме, где жил когда-то пассажир с товарного поезда, в детприемнике не было.

Войдя в столовый зал, новенький остановился при входе. По опыту детдомовской жизни он знал, что места за столами уже распределены по четверкам, и надо подождать, когда все рассядутся, и тогда его или позовут, или покажут на свободное место.

- Новенький!.. садись к нам...

Он повернулся на голос. Его звала, махая ему, девчонка. Новенький смотрел в её сторону, но медлил: в его детдоме у пацанов было не принято сидеть с бабами. И это мешало ему пойти и сесть с девочками. Но он видел, что за некоторыми столами мальчишки сидели с девчонками. Вдобавок, позвавшая в ожидании глядела в его сторону, словно манила... И новенький подошёл к их столу и сел, впервые изменив своим пацановским принципам. Позвавшая и еще две сидевшие с ней девчонки с любопытством поглядывали на него.

- Как тебя зовут? - спросила та, что позвала его.

Новенький медлил с ответом, тыкая ложкой в перловую кашу.

- Вот её зовут Света, это Лена. А я Алка Козырева. А у тебя что, нет имени?..

- Есть.

- Тогда почему молчишь, скажи.

- Виталий Бубнов, - и он смущенно склонился над тарелкой с кашей: он ещё не привык произносить своё новое имя.

- Ты Бубнов, а я Козырева - интересное совпадение, правда?.. - Алка Козырева плутовато посмотрела на мальчишку. Он пожал плечами.

- А ты где до детприёмника жил?..

- Далеко.

- Где - далеко?

- В Сибири.

- А как здесь оказался?

- В Москву ехал.

- У тебя в Москве кто-то есть?..

- Нет...

- А как ты ехал?.. У тебя билет был, деньги?..

- Нет, я на товарняках.

- И что ты собирался в Москве без денег делать?.. Москва деньги любит. Я там была... уже раза три. Мне на юг хочется. В Гагры...

А солнце в Гаграх!.. А пальмы в Гаграх!.. Кто там бывал, тот не забудет никогда... - пропела Алка Козырева. - Поедем со мной на юг. Нарядимся с тобой, как кот Базилио и Лиса Алиса. Эх! Тряхнуть бы какого-нибудь богатенького Буратину...

Болтая, они ели кашу, запивая её чаем.

- Тебя в какой класс записали?..

- В седьмой, - ответил новенький.

- Значит, вместе учиться будем. Я тоже в седьмом. Сядешь со мной за партой?..

- Не знаю, посмотрим... - сказал новенький.

- А чего смотреть... Ты мне нравишься, поцелуй меня - не отравишься. Поцелуй меня, потом я тебя, потом вместе мы поцелуемся, - пропела Алка, вставая из-за стола.

- Это с кем ты, Алка, целоваться собралась? Уж не с ним ли?..

Новенький повернул голову на уже знакомый ему голос: за его спиной стоял Дёма.

- Он ещё салажонок. Лучше поцелуйся со мной.

- Мне больше нравятся саложатые, чем пионервожатые, - отпарировала Алка, - видимо, имея в виду то, что Дёма был председателем совета детприемника, и пошла к выходу, явно нарочно играя плечами и бедрами. У неё это здорово получалось. На выходе она повернулась и, поглядев на новенького, сделала ему жест пальчиками. - До завтра, Валетик.

После ужина новенький Виталий Бубнов вернулся в спальню, лег на кровать и стал думать об этой девчонке Алке Козыревой. Таких вольных девочек в детдоме, где он жил, не было.

На следующий день он встретился с ней в школе.

- Садись со мной, Валетик. Я специально отсадила свою подружку. Ради тебя... - Алка улыбнулась.

Он покраснел.

- А ты мог бы что-нибудь сделать ради меня?..

- Не знаю, смотря что...

- Ну, например, подраться с Деминым.

Он пожал плечами.

- Боишься?..

Нет, драться он не боялся, не боялся даже быть побитым. Но драться с пацаном из - за девчонки, «из-за бабы», это не входило в его пацановский кодекс, по которому он жил в своем прежнем детдоме (что, в общем-то, и составляло всю его сознательную жизнь и жизненный опыт). Но как объяснить это Алке?..

- Трусишь?.. - она сбоку посмотрела на него.

- Нет.

- Тогда почему?..

- Нехорошо пацанам драться из-за девчонок: их и так много, хватит каждому.

- А если тебе понравится девочка, которая уже нравится другому и он захочет тебя побить, что бы ты к ней не приставал?..

- Не знаю, но драться из-за девчонки первым я не буду. Пусть она выбирает сама...

- Нет уж, дудки. Ты Валет Бубновый, а я Алка Козырева - дама козырная. Слышал?.. «...А вот эта карта дама, бьет вальта, как бил ты маму, это намотай себе на ус».

- Козырева, ты что там распелась, - сказала вошедшая в класс учительница, услышав Алкино пенье. - С тобой сидит, кажется, новенький?..

- Да, Валентина Ивановна, это валет бубновой масти.

- Почему валет и почему бубновой?..

- Потому что у него фамилия Бубнов. А у меня Козырева. Козыри выше любой масти. А он не верит...

В классе засмеялись.

- Козырева, хватит дурачиться, - сказала учительница, - лучше запишем твоего вальта бубнового в журнал.

Учительница полистала журнал, нашла нужную страницу и устремила глаза на новенького.

- Новенький... как фамилия?

- Бубнов.

- Имя, отчество?..

- Виталий Викторович.

- Закончил шесть классов?

- Да.

- В этом году учился?

- Нет.

- Почему?..

Новенький молчал...

- Потому, что бежал бродяга с Сахалина, - ответила за него Алка. - Точнее, «бродяга Байкал переехал» и бежал с Сибири.

- И куда же наш бродяга бежал?.. - присоединилась к Алке учительница.

- В Москву.

- Зачем?..

- А этого я у него ещё не спрашивала.

- Зачем ты бежал в Москву?.. - спросила учительница, с любопытством глядя на новенького.

- Это мое дело... - вспыльчиво ответил он. Его начинала раздражать вся эта публичная любознательность и обсуждение.

- Хорошо, пусть это твое дело, - сказала учительница, - но о родных ты подумал, о матери, об отце?.. Каково им сейчас: не знать, где ты?..

Новенький ничего не ответил, он отсутствующе смотрел в сторону окна.

- Ну, ладно, садись, - сказала учительница.

Он сел.

- Кажется, ты обиделся?.. - шепнула Алка.

- Не суйся не в свое дело...

- Ну, прости: у меня характер такой, люблю поболтать. Простишь?.. А я тебе сигарету хорошую дам. У меня с фильтром есть. Пойдем на большой перемене покурим вместе. Ты же куришь... вон у тебя кончики пальцев желтые. Я тоже курю, но у меня нет, не желтые... - Алка протянула к нему свою ладонь. Пальцы её руки были длинные и красивые.

- Козырева, о чем вы там шепчетесь, - сказала учительница, строго устремляя взгляд в их сторону.

- Я, Валентина Ивановна, говорю ему, что убегать от отца с матерью - это нехорошо.

- Похвально, Козырева. Но выскажешь это ему на перемене, а сейчас урок.

- Хорошо, Валентина Ивановна, я так и сделаю.

- Уж постарайся...

- Постараюсь.

- Козырева?..

- Что, Валентина Ивановна?

- Я выпровожу тебя за дверь.

- За что?

- За твою болтовню.

- Вы спрашиваете - я отвечаю.

- Если бы ты так отвечала уроки.

- Когда меня спрашивают, я всегда отвечаю...

И действительно, как заметил потом севший с Алкой новенький Бубнов, Алка отвечала всегда. Отвечала легко и без запинки. Но при этом она несла такую далекую от нужного ответа околесицу, что все кругом начинали смеяться. Заставить же Алку Козыреву говорить по существу заданного вопроса было трудно, почти невозможно. И учителя, проболтав с ней минут пять, а то и все десять, безнадежно махали рукой: «Садись, Козырева...» - и ставили Алке тройку. И так Алка переходила из класса в класс и училась уже в седьмом... Но вряд ли она знала что-то из школьной программы, хотя бы за четвертый класс. Зато Алка Козырева никогда не была уличена в своём незнании: она никогда не молчала, виновато склонив голову, как это обычно делали другие незнающие, но и никогда не спорила, не доказывала, что она знает... Но что Алка отлично умела делать, так это пристраиваться к произнесённым словам. Пристраиваясь, она как бы обезоруживала, опустошала всю умную беседу, все, что ни говорили другие. Спорить и говорить с Алкой можно было сколько угодно, но в конце получалось то же, что и в начале - ничего... Алка Козырева была в словах неуловима и, кажется, не только в словах, но и в душе...

Внешне Алка не то чтобы была сильно красивая, но она умела ходить, говорить, садиться или вставать, как это не могла делать ни одна из известных новенькому девчонок.

- Ну и артистка ты, Алка!.. - постоянно говорила сидевшая с ними за столом в столовой девчонка Света. Алка была, действительно, артистка, но она никому не подражала, как обычно это делают девочки, стараясь быть похожими на известных актрис. Алка Козырева отыгрывала на земле какую-то свою роль, свою природу, которую можно было сравнить с кошкой - «гуляющей сама по себе». Алка гуляла, жила и играла сама по себе. Она могла быть мягкой, ласковой и вкрадчивой, как доверчивая кошечка. Но тут же выскальзывала из рук и куда-то уходила неуловимо и незаметно, только чуть покачивая бедрами. Груди и бедра у Алки уже приняли округлые формы, и она умела это подчеркнуть, не навязчиво, но так, что новенький, сидевший с ней за партой, невольно чувствовал Алку, чувствовал любое, самое нечаянное её прикосновение, чего раньше и с другими девчонками у него не было.

- Встретимся на перемене за складом, - шепнула ему Алка. - За кочегаркой мальчишки курят, я с ними не хочу.

На большой перемене он узнал, какое из строений склад, и пошел за него. Алка Козырева была уже там.

- Пришёл, Валетик, - пропела она. Она уже курила, как-то совсем не по-мужски, не по-мальчишески, держа между пальцами длинную и тонкую, незнакомую ему сигарету. Он впервые увидел курящую девочку, в их детдоме ни одна из девчонок не курила.

- Покурим одну, ладно?.. А то у меня тоже осталось мало. А в город выберусь только в воскресенье.

- А как ты выбираешься?

- Знаю, да не проболтаюсь... Ты зачем пришел: покурить или со мной побыть? Что тебе больше нравится?..

- То и другое.

- Ох, ты какой... Мог бы и сказать, что тебе со мной больше нравится. Нам, девочкам, это приятно.

- Но мне и покурить хочется. Что у тебя за сигарета?.. Я таких не видел.

- Дамские, - Алка сбила пальчиком пепел и протянула недокуренную сигарету ему:

- На... если не брезгуешь...

- Не брезгую.

- А приятно?..

- Что?..

- Курить после моих губ?.. - Алка плутовато улыбнулась.

- Нормально.

- А приятно?..

- Это же не губы...

- А ты с кем-нибудь уже целовался?..

- Зачем тебе это знать?..

- Ну так... интересно...

Зазвенел звонок.

- Приходи сюда сразу после ужина, ещё вместе покурим?.. - и Алка ушла первой.

Оставшись один он посмотрел на фильтр сигареты, словно пытался разглядеть на нем следы Алкиных губ. Но следов никаких не было. Приятно ли ему курить после Алки?.. После кого он только не курил и где и каких только «бычков» не собирал... Он не чувствовал на сигарете Алкиных губ. Но вот стоять вместе с Алкой за складом ему было приятно...

После ужина они встретились за стеной склада снова. На этот раз он пришёл первым. Алки долго не было. Он уже хотел уходить, когда словно ниоткуда вынырнула она.

- Ты уже здесь, Валетик... ждешь?.. - Алка вытащила из пачки сигарету. - Зажги спичку и дай мне прикурить...

Он зажег спичку и, зажав огонек между ладоней, поднес его к сигарете и лицу Алки, осветились её губы и остренький носик. Кончик сигареты задымился, и Алка, раскурив сигарету, выпустила первый дым.

- Никак не могу научиться зажигать как мальчишки, у меня всегда тушит ветер.

Холодный осенний ветер гонял по территории детприёмника сухие листья, но за стеной склада было довольно тихо. Алка привалилась плечом к стене и смотрела на него:

- Тебе не терпится покурить... заждался, да?.. Ты хотел, чтобы я пришла?.. Хотел?..

- Хотел, - сказал он тихо, словно стыдился признаться в этом открыто и вслух.

- Только чтобы покурить?..

- И покурить.

- А ещё зачем?..

Он молчал...

- Ну скажи... Я тебе нравлюсь?..

- Нравишься.

- Ты мне тоже... А знаешь, можно курить от одной сигареты сразу вдвоем...Изо рта в рот... пробовал?..

- Нет... Как?.. - не понял он.

- А так: я вдохну в твои губы, а ты вдохнешь в себя и выдохнешь. Мы так с одной девчонкой пробовали. Давай попробуем?.. Только для этого ты должен прижаться губами к моим губам, чтобы я могла вдохнуть в тебя дым... - Алка затянулась и приблизила к его губам свои губы...

Дым, выдыхаемый Алкой, непонятно куда улетучился. А Алкины губы все еще были на его губах, он чувствовал их мягкость, теплоту и еще что-то.... Алка целовалась с ним, целовала по-настоящему, в губы... И что-то странное, как хмель, сначала хлынуло ему в лицо, в голову, потом разлилось по всему телу, земля пошла из-под ног, он стоял, словно плыл...

- Все... хватит... я пойду. На, кури... - и, сунув ему сигарету, Алка быстро исчезла. А он еще долго стоял, как хмельной, переживая свой первый в жизни поцелуй.

Его первый в жизни поцелуй был с привкусом табака. Но ту мягкость Алкиных губ, то головокружение, то состояние он помнил потом всю свою жизнь. И все последующие поцелуи, даже более стыдливые, чистые и без привкуса табака не запечатлелись в нём так, как этот... первый.

Весь оставшийся вечер новенький Бубнов как бы чувствовал на своих губах Алкины губы и лежал с этим ощущением мягких девчоночьих губ до самого отбоя, словно не желая лишним движением развеять это состояние.

Это приятное состояние новенького, лежавшего с Алкиным поцелуем на губах, нарушили крики-команды: «Отбой!..»

- Отбой... Отбой!.. - ходил между рядами кроватей Дёма. Его две шестерки - Коган и Черных выгоняли пацанов из умывальной и туалета.

- Отбой! Все по койкам, быстро по койкам, - орал на всю комнату Дёма. - Зима!.. тебя что, отбой не касается?..

- Что мне в туалет... п....ть нельзя, что ли?.. - недовольно ответил юный вор, не спеша идя от туалета.

- До отбоя с..ть надо было. Телега зайдет с проверкой, с кого спросит?..

В этот вечер уж слишком настойчиво укладывали Демон и его шестерки всех по койкам. Обычно лаяли только одни его шестерки, а сам Дёма качал в это время мышцы в другом корпусе, где была спортивная комната, в комнате гири, и ключ от комнаты был у него. Но сегодня он почему-то сам торопился уложить чуть не каждого. Впрочем, ни это, ни что другое не занимало сознание новенького; с объявлением отбоя он разделся и залез под одеяло с головой... унося с собой из окружающего его мира только одно - Алкины губы...

В большой мальчишеской комнате улеглись все. Не лежал только один Стасик: раздевшись до трусиков, он стоял около своей кровати, но почему-то не ложился. К нему подошел Дёма.

- А ты, пацан, почему не ложишься. Тебя что... отбой не касается, что ли?.. Как тебя... Стасик?..

- Стасик, - ответил Стасик.

- Почему не ложишься, Стасик? - более мирно сказал Дёма.

- Там мокро...

- Где?..

Стасик показал рукой на свою постель.

- Там... под одеялом.

Дёма сорвал со Стасиковой постели одеяло - весь матрац и простыни под одеялом были залиты водой.

- Кто налил воду в кровать Стасику? - громко и грозно объявил Дёма. - Ты!.. - кивнул лежавшему рядом со Стасиком белобрысому мальчишке, которого выгнал из дальнего угла Зима.

- Не я-я!.. - интонация и вид белобрысого, выражающие удивление, были вполне искренними.

- Может, ты?.. - Дема повернулся к новенькому, на шум стянувшему с головы одеяло.

- Что?.. - ответил рассеянно новенький.

- А то!.. Узнаю, кто налил этому пацану в постель воду, разобью морду... Ладно, Стасик, пойдем, сегодня переспишь со мной. - Дема, как старший брат, обнял Стасика за кругленькие плечи и повел его в свой угол.

- Ты конфеты любишь, Стасик? - спросил Дема Стасика уже в своем углу.

- Люблю,- меланхолично ответил Стасик.

- Ну вот тебе... ешь, сколько хочешь, - Дема открыл тумбочку и выставил перед Стасиком целую литровую стеклянную банку «подушечек».

Стасик жевал сладкие слипшиеся подушечки, А Дёма ждал, откинувшись спиной к стене, потом выпрямился.

- Ну как, Стасик, вкусно?

- Вкусно... - ответил Стасик.

- Хочешь, чтобы я был твоим другом?

- Хочу.

- Всё... Я твой друг. А теперь давай и мы спать. Завтра поешь ещё.

Стасик обсосал свои сладкие, липкие пальцы и лег со своим новым большим другом.

Большая мальчишеская спальня погрузилась в тишину. Но тишина это была какой-то неестественной и напряженной, будто никто в ней не спал, а все только притворялись и чего-то ждали... Новенький Бубнов чувствовал это неестественное напряжение тишины и объяснил это напряжение тем, что Стасику налили воду. В его детдоме тоже наливали новеньким в постель воду, чтобы испытать - пойдет или не пойдет новенький жаловаться воспитателям, станет ли сексотом или проявит мужество. Перетерпевший уже наутро становился своим. И новенький решил, что и Стасику налили в постель воду именно поэтому, чтобы проверить... Будет жаловаться или нет. Стасик не пошёл жаловаться. Да и Дёма тоже не плохой: положил этого безвольного Стасика с собой да ещё накормил конфетами. В его детдоме в Сибири, когда было особенно холодно, пацаны часто спали друг с другом, вдвоем было теплее... А Алка хорошая девчонка, в его детдоме таких не было, там были одни недотроги... Он снова почувствовал Алкины губы... и с этим уснул, не вслушиваясь больше в странную, напряженную тишину большой мальчишеской спальни. А тишина эта будто ойкнула, но так, словно ей тут же зажали ладонью рот, и следом, в том месте, где спал Дема, начала ритмично поскрипывать кровать... Но новенький ничего этого не слышал, он спал, и во сне чувствуя на своих губах Алкины губы...

А утром Стасика начали называть «педерасиком».

- Почему его так называют, Стасик же никому не сказал, что ему налили воды. Он нормальный пацан, - сказал Бубнов подойдя к Зимину.

- А ты разве не слышал, как вчера поскрипывала кроватка, когда Дёма Стасика... - и Зима показал руками непристойный жест у своего паха.

Новенький Бубнов почему-то весь разом вспыхнул, как будто это, что показал Зимин, сделали не со Стасиком, а с ним...

- Демон и налил Стасику воду, чтобы уложить его с собой в постельку.

- Ну почему Стасик не дрался?.. Почему он не дрался?! - почти выкрикнул новенький.

- Потому что Стасику на роду написано быть педерасиком, - ответил Зима.

- Почему - на роду... Он же родился мальчишкой, а не девчонкой?.. Почему он не дрался, - повторил Бубнов снова.

- Стасик с Демоном?.. - Зима засмеялся.

- Да пусть бы он только начал, кусался, царапался, кричал... А мы бы помогли...

- Нет, пацан... здесь каждый за себя. И я бы не стал связываться с Демоном из-за твоего Стасика.

- Ну почему каждый за себя. Мы же все здесь товарищи по несчастью...

- Это Стасик-то твой несчастный?.. Посмотри только на его тряпки, ты носил когда-нибудь такие?.. Или Дёма несчастный?.. Натягивает, кого хочет, жрёт, что захочет. А на следующий год в милицию поступит и будет нам с тобой руки выкручивать. Нет, пацан, в этой жизни каждый за себя. Или ты кого-то или тебя кто-то... - и Зима снова повторил руками непристойный жест.

Объявили завтрак, и все пошли в столовую. В столовой Стасика выгнали из-за стола, где он прежде сидел, и с ним никто не хотел садиться. Все говорили: «Пошёл отсюда...»

Сидевший за столом Бубнов сидел низко опустив голову, как будто это его гнали от все столов... Но и он не посадил Стасика рядом...

- Что, Валетик наш, невесел, низко голову повесил, - пропела рядом Алка - дама козырная. Он поднял голову и невольно посмотрел на Алкины губы... Но на душе у него было смутно.

После обеда в мальчишескую комнату вбежал снизу по лестнице мальчишка и крикнул.

- За Стасиком-педерасиком приехали, сюда идут!..

Все с любопытством повернулись к двери, ждали...

В углу, где были Дёма и его шестерки, начался явный переполох. Дёма что-то сказал своим шестеркам, а сам куда-то быстро ушёл...

- Видел, как побледнел Демон?.. - сказал подошедший к Бубнову Зима. - Если Стасик скажет, ему будет срок.

Шестерки - Черных и Когань - подсели к Стасику и что-то настойчиво говорили ему.

- Уговаривают или грозят... - прокомментировал Зима. - Забегали. Вот будет шуму, если этот Стасик сейчас всё расскажет: Телега потеряет свою правую руку. Да и сам из детприёмника вылететь может за то, что держал Демона больше восемнадцати лет, занизил ему год... Может, подскажем Стасиковым родителям?..

- Не по-пацановски... Пусть Стасик сам...

- Сам-то сам... Но Стасика-то отсюда увезут, а кулаки Дёмы будут считать твои рёбра.

- Посмотрим... - сказал неопределённо новенький. В это время в комнату вошёл старший воспитатель и с ним пышная, роскошно одетая женщина. На ней было пальто из кожи, которая сильно отличалась от тех тулупов и полушубков, что доводилось видеть пассажиру с товарного поезда в окружающей его жизни. Такого пальто из так красиво выделанной кожи он ещё не видел, и такого пышного, роскошного шарфа, обмотанного вокруг её шеи, тоже. Из роскошного шарфа поднималась голова с ухоженным пухлым, как у Стасика, лицом. Явно, это была его мать. Она вошла, удивлённо окидывая тревожным взглядом огромную комнату.

- Где он?.. - спросила растерянно, при виде множества мальчишеских голов.

- Вот он... - сказал белобрысый мальчишка, кивая на подошедшего Стасика.

- Стася!.. - женщина кинулась к нему, присела перед ним, став почти на колени. - Что ты со мной делаешь?.. Я так переволновалась. Почему ты не сказал мне, что хочешь к отцу, я бы сама отвезла тебя...

Стасик, наклонив голову, молчал; потом поднял на мать лицо и обхватил за пышный шарф руками:

- Забери меня отсюда, мама!..

- Заберу, конечно, я за этим и приехала. Но и ты не должен больше так делать... Где твои вещи, где куртка?.. - мать Стасика приподнялась, вопросительно поворачиваясь к воспитателю.

Куртки Стасика не оказалось ни на кровати Стасика, ни на общей вешалке при входе в комнату.

- Где его куртка? - строго объявил старший воспитатель. - Найдите сейчас же его куртку.

Куртку Стасика принёс носатый Коган.

- Мы с Деминым, Николай Петрович, взяли её на сохранение: у нас тут есть воришки, - заискивающе заюлил Когань, протягивая женщине куртку. Мать Стасика посмотрела на воспитателя.

- Да... к сожалению, - воспитатель покивал головой. - Вот, например, представитель этого рода занятий, - и Френч показал на Зимина.

- Нехорошо, мальчик, - покачала головой мать Стасика.

- При чём здесь я?.. Сами сперли, а на меня сваливают.

- Ну, ладно, главное сын нашёлся, сказала женщина, снова поворачиваясь к Телегину. - Спасибо вам большое. Я вам так признательна. Мы с мужем так переволновались. Мой муж на руководящей работе, я тоже... Если чем-то надо помочь вашему учреждению, скажите, мы у вас в долгу.

- Это наша работа, - вежливо скромничал старший воспитатель.

- Всё равно, если что обращайтесь... - повернулась к Стасику. - Стасик, попрощайся с ребятами, - словно забирала Стасика из детского сада.

Стасик приподнял голову и посмотрел на стоявших Зимина и Бубнова, больше он смотрел на Бубнова, он словно что-то хотел сказать ему. Но опустил голову и потянул мать за рукав: - Пойдем, мама...

- До свидания, ребята!.. Ещё раз спасибо вашим воспитателям - и от нас со Стасикам, и от вас... Спасибо им за их нелегкий воспитательский труд...

- Пойдём!.. - прервал Стасик излиянья своей матери, еще сильнее потянув её за руку. И они пошли в сопровождении старшего воспитателя.

- Благодарит за то, что её Стасика сделали педерасиком, - усмехнулся вслед уходящим Зимин. - А ты Когань-погань, сам куртку спёр, а на меня свалил, сучонок!..

- Я же не говорил, что ты... - оправдывался шестёрка.

- Воришки есть... и на меня, сука, смотрит - как дам в глаз!.. Попадёшься мне за приёмником, погань...

- Это Дёма сказал мне взять куртку, ему дай... - нагло вытаращивал свои вылупленные глаза Коган.

- Мне по хренам, кто из вас взял и кто сказал... Честняки за чужими спинами. Уйди с глаз, крыса поганая!..

- Сам уйди, нашёлся блатной... - и Коган важно, но все же отошел в сторону.

Новенького Бубнова во всей этой истории занимало то, как мать Стасика благодарила всех за то, что, как сказал Зима, её Стасика сделали педерасиком. И её благодарение воспитателю, благодарение этой жизни, в которой председатель коллектива детприемника, правая рука воспитателя, опидарасивает (новенький не знал этому слову другого словесного эквивалента) её сына, а мать благодарит и даже обещает Френчу покровительство от себя и своего мужа, который «на руководящей работе...», все это говорило мальчишке о том, что у людей благодарности и хвала воздаются совсем не по правде жизни, не в её истинном значении, а ошибочно... И новенькому Бубнову было жаль глупую мать Стасика и было как-то грустно, будто его и всех в этой жизни в чем-то обманывали и обманывают... Но кто обманывал?.. Дёма?.. Френч?... Коган?.. Сама жизнь?.. Или советская власть, которая эту жизнь строит?.. Но стоявший в большой комнате мальчишка, назвавший себя Бубновым, видел уже много художественных фильмов и читал в книгах, где герои, с которыми несправедливо обходилась жизнь, почему-то в один голос говорили: «Советская власть в этом не виновата... Советская власть ни в чём не виновата...» Странно... Но кто же тогда во всём виноват?.. Ответов на зарождающиеся вопросы в юном пассажире с товарного поезда не было. Но, видя только, что мать Стасика с её благодарением воспитателю, наблюдая её «руководящее» состояние, новенький Бубнов усмехнулся в себе на это слово, произнесённое ею с явным выражением своей значительности, и криво дернул губами... Это женщина в её благодарности, с её «руководящей» значимостью, оказалась так легко поругана и надута жизнью, почти так же, как и её сын Стасик, которому в карантинной комнате два звездочета показывали звезды... И, согласитесь, «звезды» - было безобидное и в чём-то даже полезное действо, снимающее с детских глаз излишнюю пелену доверчивости пред миром, в котором нам предстоит жить...

Дёма не появлялся в мальчишеской комнате до самого позднего вечера, только его верные шестерки - Коган и Черных прибегали и убегали куда-то, выспрашивая у пацанов: не искали ли Дёму, не появлялась ли в детприёмнике милиция.

Но Дёмина никто не спрашивал, милиция в детприёмнике не появлялась, и утром Дёма объявился в своём углу сам. А вечером, уже весело посвистывая, подошёл в окружении своих «шестёрок» к новенькому Бубнову, сидевшему на своей койке с учебником истории.

- Учишь, пацан?.. - сказал Дема, садясь на койку напротив; его подручные - Коган и Черных - тоже сели с ним рядом. И если у Когана были навыкате глаза и большой, словно распухший нос, то Черных лицом был как крыса, с такими же холодными, скользкими и внимательными глазками, которые словно лезли к тебе в карман или за пазуху. Говорят, что испорченные чем-то внутри люди и лицом испорчены. Глядя на Когана и Черныха, с этим вполне можно было согласиться. Но что касается самого главного из севшей на кровать против новенького троицы - Дёмы-Демона-Дёмина, то испорченность почему-то не коснулась его внешности: лицо у него было с правильными чертами, с мужественным подбородком и красивыми глазами, только какими-то не глубокими...

- Учу, - ответил новенький, приподняв голову и глядя в глаза Дёмина.

- Учи, учи: за двойки у нас - строго...

- А где ты до этого учился, в каком городе?..

- Ни в каком...

- Ну ты чё, пацан, мы же не воспиты, нам-то ты можешь сказать, откуда сбежал.

- У нас сучат нет, - поддакнул Демину Коган. - Здесь все свои...

Новенький молчал.

- Ну, пацан, ты совсем нас не уважаешь. Саечку тебе что ли поставить, - и Дёма, сунув новенькому палец под подбородок, щёлкнул. Сделал он это быстро и неожиданно, получилось звонко. Зубы у новенького лязгнули, и трое весело засмеялись.

- Ну, ладно, сегодня учи, пацан, - сказал Демин, вставая, явно получив удовольствие от поставленной саечки и не желая его портить. - А завтра поговорим.

Демон с шестерками ушёл. Он пробовал читать дальше, но уже не читалось...

Вечером следующего дня, перед отбоем, шестёрки Дёмы повели в умывальник пацана, получившего двойку. Он вернулся оттуда с еще не высохшими от слез глазами и остановился напротив сидевшего на койке новенького Бубнова.

- Пацан, они тебя зовут...

- Кто?.. - спросил мальчишка, хотя всё уже понял.

- Демон... они там трое...

Где-то в животе, в сплетении, у него неприятно захолодело. Но он встал и пошёл.

Дёма, по пояс голый, бил кулаками боксерскую грушу, которую подвешивал вечером в ванной. Потом снимал и уносил к себе под кровать.

- Заходи, пацан... Хочешь поколотить?.. - сказал он, отскакивая и снова наскакивая на грушу. Его разгоряченное тело играло накачанными мускулами.

- Не хочешь грушу - давай побоксуемся со мной. Ну, давай, защищайся... - он прыгал вокруг новенького и скорее имитировал удары, чем бил, лишь слегка касаясь кулаками его тела... - Ну, откуда сбежал, пацан?.. - Резкий, неожиданный и настоящий удар в челюсть сбил новенького с ног.

- Вставай!.. Я лежачего не бью.

Шестерки подняли его и поставили обратно перед Дёмой. Дема нанёс ему ещё удара три-четыре, но на этот раз он уже ждал и, закрыв лицо ладонями, а бока локтями, ушел в глухую защиту. Удары посыпались на него градом, как на грушу, не причиняя ему большого вреда. Но один все же достал его в живот, он согнулся и от следующего удара, больше броска, снова полетел на сырой и бетонный пол умывальной.

- Ладно... на сегодня с тебя хватит. До завтра, пацан. Завтра жду тебя здесь в это же время. Снимите гирю и отнесите мне под кровать, - скомандовал уже своим шестеркам. А сам подошел к умывальной раковине и начал ополаскивать холодной водой свое разгоряченное тело. Бубнов встал с Деминым рядом и умыл лицо. Тело его то и дело вздрагивало, но это был не страх, а какая-то внутренняя, непонятная ему дрожь, которую он пытался унять холодной водой через лицо...

Умывшись, противники разошлись, не глядя друг на друга, но Бубнов чувствовал своего недруга каждой клеткой своего тела. Но это была ещё не ненависть.

- Что, били?.. - спросил проходя мимо койки Бубнова Зимин.

- Били.

- За несознанку?

- Да.

- Я же говорил тебе: Демон на воспита работает. Надо было сдать его со Стасиком, шепнуть мамочке...

Конечно, сдать Дёму - было бы лучше для новенького Бубнова, чем ходить битым. Но это было не по-пацановски... Да и тот поезд уже ушёл...

- Ладно, - вздохнул он, потирая саднящую щёку. - Посмотрим, что будет...

- А что будет?.. Завтра снова бить тебя будут, - сказал Зима и пошёл.

«Не будут же они бить меня вечно?.. Побьют еще дня два, и всё...» - успокаивал он себя. И не только успокаивал, но и верил.

На следующий вечер перед отбоем у его койки появились Коган и Черных.

- Ну ты чё, пацан... Дема давно ждет тебя на тренировку. Вчера же договаривались...

- Я ни о чем с вами не договаривался, - подняв взгляд на шестерок, ответил он.

- Дёма придет, хуже будет... - сказал Коган.

И он пошёл, не потому что забоялся, что будет хуже или лучше. А не хотел, чтобы его потащили или били при всех.

- Опаздываешь, пацан, - встретил его, как и вчера, уже по пояс раздетый Дёма, - тренировки нехорошо пропускать.

- Нашёл тренировку, - усмехнулся мальчишка, сузив на Дёмина глаза.

- Ну а что... кто тебе виноват?.. Защищайся... За руки тебя никто не держит, давай кто кого... Ну... Давай...- и Дёма играючи наскакивал на противника, который был по весу, возрасту и телосложению явно слабее его. - Откуда сбежал?..

- Откуда сбежал, там меня уже нет, - сказал пассажир с товарного поезда, прикрывая руками лицо и живот, - и не будет!.. - выкрикнул он. - Туда я все равно не вернусь, сколько бы меня ни били...

- Можешь не возвращаться, это твоё дело. Только скажи, откуда сбежал?.. Скажешь?.. Скажешь!.. - и неожиданно сильный удар в живот, в поддых, переломил мальчишку, согнув его в поясе, второй удар пришелся в лицо: по губам потекла кровь...

- Ну всё, умывайся: на сегодня ты искупил свою вину кровью, после крови я не бью, - сказал Дёма.

Они снова умывались рядом, остро чувствуя друг друга, словно что-то хотели сказать, но не сказали и разошлись до следующего боя. Боя, явно неравного. А между боями новенькому Бубнову надо было ещё хорошо учиться, во всяком случае, без двоек, потому что за двойки Дёма и его подручные тоже били, били кого-то каждый день. Били двоечников обычно перед новеньким Бубновым, потом били его... между битьём надо было ещё смотреть на мир... на Алку Козыреву, стоять с ней за стеной склада и неумело целоваться с ней разбитыми губами. Но все равно это было приятно. Алка Козырева старше его, ей уже пятнадцать лет, а ему через месяц исполнится только четырнадцать, но они одинакового роста... Алка даже чуть выше, и, встречаясь с ней, он немного вытягивается, держит себя прямо... До детприёмника Алка жила в этом же городе, со своей матерью, с которой у неё были какие-то «сложности» из-за каких-то материных «мужчин». Алка всегда начинала говорить о себе сама, но говорила какими-то непонятными ему намёками, загадочными недоговоренностями, в которых было трудно что-то понять. Но он и не старался выпытать или разгадать Алкину жизнь. Ему было хорошо с ней за углом склада, даже на холодном ветру, держать её теплые руки в своих ладонях. И кто знает, может быть, из-за Алки он оставался в детприёмнике и терпел побои. Мысль о побеге уже приходила ему в голову. Но, если он убежит, он уже не увидит Алки, не услышит её насмешливого голоса и не почувствует больше её губ... не будет пробираться к ней под пальто, туда, где были Алкины груди...

- Ну всё... всё... ты много хочешь... я замерзла, - говорила Алка и убегала, а он оставался, переживая и ещё чувствуя под ладонями тепло и форму Алкиных грудей... и давая ей возможность уйти, чтобы их не видели вместе. Неуловимая, она убегала от него не только в словах, не только из-за стены склада. Но каким-то образом она исчезала и из детприёмника... И снова появлялась, близкая и неуловимая...

А на следующий день после последних вечерних побоев, когда он сидел во время обеда в столовой за одним столом с Алкой и Светкой, к ним развязно подсел шестерка Дёмы - Черных.

- Что-то ты, пацан, все с девчонками: и в столовой сидишь, и в школе... Смотри, как бы сам в девочку не превратился, и тебя, как Стасика-педерасика...

Ему словно плеснули в лицо кипятком, словно уже делали с ним, что делали со Стасиком... Этот хлынувший в лицо жар буквально сорвал его со стула и два удара, один за другим, защищая в нем его мужскую природу, не только сбили с крысиного лица Черных его скабрезную улыбку, но и сам Черных валялся на полу и боком отползал в сторону. Со стульев повскакивали мальчишки и девчонки и окружили их. Откуда-то появился Дёма.

- Ты за что его?..

- Он знает...

- Да ни за что, я только сказал, что он сидит с бабами...

- Нехорошо, пацан, бить из-за слова.

- За слова надо отвечать.

- Вечером ответишь!.. - грозил Черных, стараясь держаться ближе к Дёме.

- Все, разошлись... - и Дёма пошёл к своему столу, Черных с ним рядом, доказывая вину новенького.

Да, из-за слова драться нехорошо, но Черных недоговаривал Дёме смысла сказанных им слов. Можно недоговорить одно только слово, и всё выглядит по-другому, из правого становишься виноватым, из виноватого правым... Пассажир с товарного поезда уже заметил эту особенность обвинения и оправдания людей.

Вечером после ужина, к его койке подошёл Когань:

- Пойдем, Дёма зовет разобраться...

На душе сделалось тоскливо, но он пошёл.

Демон был уже по пояс голый и колотил грушу.

- Нехорошо, пацан, ты бьёшь моих друзей. Тебе уж и слово нельзя сказать... Ну что, Черный, дай ему сдачи...

- Дам, конечно... - Черных принял боксерскую стойку, но скользкие глазки его трусливо виляли под взглядом стоящего перед ним без стойки подростка. - Дам... - он то подпрыгивал, то отпрыгивал... Но «дать» так и не смог: не успел, не сумел...

На этот раз в новеньком не было того мгновенного жара стыда, что подхватил его в столовой, на этот раз не покушались на его мужское естество, да ещё в присутствии девочек. На этот раз ему предлагали просто драться, и, до конца исполнив свою заповедь - первым не бить, он принял на себя два нерешительных, слабых удара и быстро нанёс ответный удар. Черных, как и в столовой, улетел на бетонный пол. Но и новенький упал на колени, сбитый Дёмой в живот.

- Вставай, я стоящих передо мной на коленях не бью... - сказал, стоя над ним, Дёмин.

Он поднялся.

- А ты ничего пацан... смелый. Скажи, откуда сбежал, и будешь моей правой рукой... Попрошу Телегу оставить тебя в детприёмнике. Ну хочешь, сегодня же ляжешь в моем углу, а Черных на твою койку, ближе к «параше»...

- Дёма, ты че!.. - загнусавил Черных.

- Ничего... тряпка!.. ударить не можешь.

- Да я поскользнулся...

- Поскользнулся!.. - передразнил Дёма. - Хреновому танцору всегда яйца мешают.

И снова повернулся к своему противнику:

- Ну, что, пацан?.. Хочешь быть моей правой рукой?

Предложение было выгодное, можно было шагнуть и в эту сторону... И, может, на следующий год Дема бы ушел в милицию, а новенький Бубнов занял бы в детприёмнике его место, его дальний от двери угол, его звание председателя совета детприёмника, его тумбочку, где в банке стояли конфеты... Сладкая жизнь... Во всяком случае лучше, чем падать коленями на сырой бетонный пол от удара кулака в живот или в челюсть. И если даже не получится стать в детприёмнике, как Дёма... То всё же, приняв предложение, можно что-то выгадать, хотя бы лечь на койку Черныха, а его, сучонка, отправить ближе к «параше»... Выгода в предложении Дёмы была, новенький Бубнов видел её, он был не дурак. Но было в нём ко всей этой выгоде одно маленькое «но...» - это не подходило его природе, его какой-то глубинной сущности, которую он не мог ни выразить в себе, ни понять сам, но чувствовал...

И его снова били, на этот раз бил и Черных. Они били его, как «грушу», а он стоял, прикрыв живот локтями, а лицо ладонями. Но два удара Дёмы все же достали его лицо, и по губам снова побежала кровь...

- Всё, у него кровь... - сказал Коган, стоявший рядом сразу и зрителем и секундантом. По голосу он, кажется, даже обрадовался, что у новенького побежала кровь и бой закончен. Неравный бой... Противники подошли к умывальным раковинам...

Бубнов вернулся на свою койку. На него поглядывали сочувственно. Но это было ему, скорее, неприятно.

На следующий день утром за завтраком. Алка внимательно посмотрела на его губы.

- Валетик, ты с кем-то дрался?..

Он нахмурился.

- Ни с кем...

- А почему у тебя губы разбиты?.. Я же вижу...

А в школе, когда они оказались за партой, Алка, нагнув голову, шепнула:

- А как мы будем теперь целоваться?..

- Ну не целуйся, если не хочешь, я тебя не заставляю...

- А ты хочешь?..

Он не знал, что ей ответить... Жизнь понемногу сужалась вокруг него до умывальной комнаты с холодным, всегда сырым полом... И он уже не хотел в этой жизни читать учебник истории, который ему нравился больше всех, может быть, потому что больше других учебников был похож на сказки... Но ему уже не хотелось ни читать, ни мечтать, ни быть похожим на героев прочитанных сказок... Жизнь сужалась до умывальной комнаты с холодным, мокрым полом, где его били позавчера, вчера, будут бить сегодня и завтра тоже... И он уже мало что хотел в этой жизни, даже желание увидеть Москву как-то притупилось, забылось. Но всё больше появлялся в нём один странный, навязчивый вопрос: «за что?..» За что бьют его?.. За что... всё, что происходит с ним?.. За что ему... эта вся его жизнь?..

- Хочешь... или не хочешь?.. - шёпотом повторяла Алка.

Он молчал...

Вечером его снова били.

А на следующий день он не пришёл за стенку склада, где до этого они встречались, целовались и курили с Алкой Козыревой. Не пришёл потому, что, подымаясь перед обедом по лестнице наверх, в большую мальчишескую комнату, услышал выше на площадке третьего этажа голоса. Один голос принадлежал Дёмину, другой Алке.

- Узнаешь у своего Валетика, откуда он сбежал?..

- Узнавай, если тебе надо...

- Тебе тоже надо.

- А мне зачем?..

- Затем, что не выйдешь больше за территорию приёмника, пока не узнаешь и не скажешь мне, откуда он сбежал. Ты мне, я тебе...

- Ну и ладно, не выйду. А кто будет приносить тебе вино и сигареты?.. Кто будет продавать твои тряпки... Кто, если не Алка?..

- Не беспокойся. Найдутся. А ты, если не сделаешь, что я сказал, за территорию приёмника не выйдешь и со своим городским фраером не увидишься... Будешь собирать окурки после меня... и целоваться за углом только со своим Валетиком... Я все про тебя знаю...

- Шпионишь, что ли?..

- У меня есть кому шпионить... Тоже нашла фраера... Позвала бы за уголок лучше меня...

- Ты Таньку Мокроусову за уголок водишь...

- Хочешь... буду водить тебя...

- Одной Таньки мало, что ли?..

- А тебе?.. В городе с одним - здесь с другим... Рассказать твоему Валетику?..

- Он тебе не поверит.

- Ладно, целуйся, с кем хочешь, но, если не сделаешь того, что я сказал, за территорию приемника больше не выйдешь. Поняла?..

- Поняла, только дай мне слово, что бить вы его больше не будете.

- Хорошо. Сегодня и завтра, в воскресенье, - выходной. Но в понедельник, если ты не узнаешь и не скажешь мне, откуда он сбежал, я буду выбивать из него, пока не выбью.

- А если не выбьешь?..

- Выбью...

Дёма пошёл вниз; заслышав его шаги, новенький Бубнов быстро прошел в умывальную и подошел к умывальнику. Он открыл холодную воду, набирал её в ладони и погружал лицо, разгоряченное, как после драки.

«Значит, у Алки за забором другой... Значит, она целовалась не с ним одним...».

На ужине он не смотрел на Алку, словно за столом её не было. Не пришёл после ужина и за склад... Лежал на койке, подложив руки под голову, и бездумно смотрел в потолок. Его позвала заглянувшая в мальчишескую комнату Светка.

- Бубнов!.. Бубнов... - махала она, призывая его рукой к себе. Он поднялся и подошел к ней.

- Тебя Алка на улице ждёт. Она сказала, чтобы я тебя вызвала... - Светка с любопытством поглядывала на него.

- Зачем?.. - как-то неохотно спросил он, даже сам удивляясь неохотности своего голоса и состояния. А еще недавно ему было так охота быть с Алкой на улице, за складом, где угодно и когда угодно.

- Не знаю... она ждет тебя, - сказала Светка. - Что ей передать?..

- Ничего, я сам... - и он пошёл вниз. Светка, пожала плечиками и пошла наверх поделиться с подружкой, что Алка с Валетиком поссорились...

Алка стояла на улице у дверей корпуса.

- Что с тобой, Валетик?.. Я тебя жду, жду... Ты на меня за что-то обиделся?..

- Я все знаю, - сразу сказал он, даже не пытаясь узнать и проследить ход дальнейших Алкиных действий, того, как бы она выпытывала, откуда он сбежал. - Я слышал всё, о чём ты говорила с Дёмой. Нечаянно. Я подымался по лестнице, а вы говорили...

- Вон оно что... - сказала Алка. - Ну и что ты решил?.. Не встречаться со мной больше?..

- А ты?..

- Что я?..

- Решила выпытать из меня, откуда я сбежал, и сказать Дёме, чтобы он выпускал тебя из приемника целоваться там с другим - да?! - почти выкрикнул он, кивнув за забор приемника.

- Не знаю, я еще думала, что мне делать?.. Ты нравишься мне, Валетик, но тебя все равно вернут назад в твою Сибирь. Они будут бить тебя каждый день, я этого не хочу... Может, скажешь мне, откуда ты сбежал, а я скажу им... если не можешь сказать сам, если тебе трудно...

- Не надо мне твоей помощи, я разберусь сам.

- С понедельника они начнут бить тебя снова и будут бить, пока ты не скажешь.

- Посмотрим...

Они молчали.

- Ты больше не хочешь со мной покурить?.. - спросила Алка.

- Нет!.. - и он пошел. Но на душе его было не так: хотелось и постоять с ней, и покурить. Ему больше не с кем было постоять и покурить; и, оттого что он уходил, на душе у него становилось ещё хуже. Но он уходил и ушёл...