Всюду убивают

Заканчивался 1960 год, а с ним первое учебное полугодие: в детдоме срочно подбирались хвосты, директор каждый вечер выстраивал линейку. На одной из таких линеек в назидание другим за предновогодние двойки были наголо обстрижены двое воспитанников, одной жертвой оказался Толстенко, другой - второклашка из младшей группы. Стриг виновных сам директор. Второклашка, когда его стригли, плакал навзрыд; Толстенко не выходил из строя и крутил головой, не даваясь стричься, но после двух директорских щелбанов покорно склонил большую шишковатую голову.

- Так будет с каждым двоечником, - сказал директор, шлепком по лысому затылку провожая Толстяка в строй. Из строя вдруг вышел воспитанник и сказал:

- Я хочу тоже...

- Чего?.. - спросил директор. - Чтобы тебя остригли?

Воспитанник согласно закивал головой - это был Гера Скобелкин; директор обстриг ему ровно полголовы и отпустил.

В этот вечер в средней группе было много смеха: на Геру, подстриженного под каторжника, приходили посмотреть все детдомовцы, включая обслуживающий персонал; Гера был невозмутимо спокоен, даже важен, ни на кого не обращал внимания, только иногда показывал толпе язык. Показал он язык и Галине Платонской, зашедшей взглянуть...

- Дурак, - сказала та и весело засмеялась.

Но недаром говорят: много смеешься - будешь плакать. Смехом начавшийся вечер кончился кровавой дракой. Толстенко избил Д.Т. за то, что тот, не удержавшись от соблазна, щелкнул его по лысой голове. Толстяк взял Д.Т. "на калган" и сразу же расквасил ему в кровь нос и губы, сбив на пол, пинал ногами, нарушая строгий закон детдома - лежачего не бить. Ваганька тут же побежал за Уразаем. Тот в это время тайком курил в уборной, поглядывая в щель двери, в которую была видна другая, наполовину застекленная дверь, а через нее просматривался коридор, и Уразай следил, не пойдет ли к уборной директор... Он увидел несущегося по коридору Ваганьку и понял: что-то случилось; наверно, вызывает директор, и на душе у него стало тоскливо: "попался..."

Зазвенела застекленная дверь, Ваганька влетел в туалет:

- Ураза!.. Быстрей! Толстяк Детешку забил, лежачего...

Уразай сделал подряд три глубоких затяжки и, бросив окурок в "очко", припустил за Ваганькой. Двое пацанов вбежали в комнату, драка уже кончилась, но Уразай пошел на Толстяка:

- Ты почему лежачего?..

- Свали, Уразай, и ты получишь!.. - Толстяк принял боксерскую стойку, но во взгляде его, пожалуй, не было той уверенности, что была в голосе и в позе. С тех пор, как Толстяк выбил Уразаю головой два передних зуба, прошло четыре года, за это время раз двадцать Уразай дрался с Толстяком, и все двадцать раз Толстяк побивал его, но с каждой дракой это ему удавалось все труднее. В последнее время Толстяк уже не искал с Уразаем ссор и старался уклониться от драки, но сейчас уклониться было нельзя: Уразай шел... и Толстяк ударил его в лицо, тут же, получив ответный удар и рассвирепев, пошел, выставив вперед свою большую голову, от которой кулаки Уразая отскакивали, как от стены. Всегда Толстяк шел так вот, буром, и всегда побеждал; хватал противника руками за руки и, лишив его защиты, садил "на калган". За этот страшный удар головой в лицо Толстяка боялись все пацаны, дрался против него только один Уразай.

Толстяк уже готов был схватить Уразая за руки, но два хлестких удара в лицо снизу ошеломили его: сколько раз Уразай мысленно пробивал их на воображаемом противнике... Толстяк поднял голову: опускать ее больше не было смысла, легкой победы уже не могло быть, обоим предстояла изнурительная драка кулаками. Пусть философы судят, что определяет победу, но победителем должен быть один. Пацаны, окружившие их, ждали исхода драки. Ваганька, независимо от исхода, был всегда всецело на стороне Уразая. Колонок ждал, чья возьмет: если Толстяк проиграет, надо будет переходить к Уразаю.

Они уже не дышали, а хрипели; у Уразая была разбита губа, у Толстяка из носа сочилась кровь, лица у обоих были в красных подтеках, немного позже красные подтеки разольются по лицу синяками; удары их легко достигали цели, но были уже настолько слабы, что не приносили ощутимого вреда друг другу, только изматывали последние силы. Но победителем должен быть кто-то один...

- Пацаны, воспитка!..

- Что вы делаете?! Перестаньте сейчас же! Уразай!.. Толстенко! Мальчики!..

Уразай прикусил разбитую губу и ударил - раз, другой, третий... Удары его были сильными и хлесткими, будто и не прошло добрых десяти минут драки; крупная голова Толстяка трижды беспомощно дернулась, из носа алой струей потекла кровь, он зажал лицо ладонями и отвернулся.

Победа!

- Дима, что произошло? За что вы дрались? - Евгения схватила Уразая за руку.

- Все... Больше не будем, - хрипло выдавил Уразай, странно глядя на нее.

"Да он же улыбается!.. Господи, чему?.. "

- Ребята, что здесь произошло? Скажите хоть что-нибудь: разберемся, обсудим... Ваганьков?!

- Я вам не сексот.

- Боже! Какой у вас глупый кодекс, надо же по-человечески разобраться.

- После драки кулаками не машут, так только бабы разбираются. Все уже прошло, если вы директору не скажете.

- А если скажу, я тогда, по-вашему, тоже сексотка?

- Вы воспитка.

- Ваганьков, я просила не называть меня так!..

- Не буду, забыл.

- Ребята, мы все люди! Вы, я, директор - все мы одинаково люди, и у всех нас должны быть человеческие принципы жизни, а вы разбираетесь по-зверски. Может, кто из них и прав, но разве так можно?

- Послушайте радио: всюду убивают - Лаос, Вьетнам, Конго, Куба! Всюду! А тут по морде съездишь, и уже не человек. По-вашему, нам к директору надо бегать, друг на друга жаловаться: Федор Николаевич, у меня Колонок стырил махорку! Так, да?

Смех ребят был явно на стороне Ваганьки.

- Ваганьков!.. - Евгения замешкалась, не находя нужной фразы.

- Что Ваганьков?! Мы воспитанники - вы воспитатели, и шабаш: люди мы разные, классовые враги, если хотите.

Пацаны вокруг них снова засмеялись, улыбнулась и Евгения.

- Вы с Ваганькой не спорьте, он у нас политически натыканный, философию читает, - сказал, явно подмазываясь к Ваганьке, Колонок.

- Правда, Ваганьков?

- Чего?

- Что ты философию читаешь?

- Читаю.

- И что ты в ней понял?

- А то, что как были рабы, так и остались рабы.

- Кто, по-твоему, у нас раб?

- Да я - раб: что захотят со мной, то сделают. Захотит директор ремнем выдрать и выдерет, захотит...

- Захочет, Ваганьков, так правильно.

- Когда человеку сказать нечего, он к буквам придирается, - на этом оскорбленный философ демонстративно отвернулся и, сунув руки в карманы коротких штанов, подвязанных веревочкой, с достоинством вышел из комнаты.

"Боже мой!.. философ, обиделся... А вдруг его, правда, идея мучает? Для меня смешно, а у него идея; тогда в его глазах я сейчас дура набитая... А ведь верно, если бы Достоевскому, которого мучила идея, сказали, прочитав его Раскольникова: "А у вас тут, Федор Михайлович, грамматическая ошибочка, вот..." - то он бы, пожалуй, очень пожалел, что понес к таким людям идею. Чем Ваганьков не Достоевский? Ребенок?.. Идея не нова?.. Но не нова - для меня. Вывел же на основании чего-то, что он раб, хотя у нас с букваря написано: "Мы - не рабы! Рабы - не мы..." Засомневался. Почему?.. Да глупости это, детство... Но через пять-восемь лет он уже будет взрослым. На что списывать тогда?.. Как все сложно. Передрались из-за чего? Уразай ушел мыться, Толстенко лежит один на кровати лицом к стене. Многие ушли за Уразаем, к Толстенко не подходит никто. Значит, они любят Уразая, а Толстенко - нет. Почему?.. Для Созина они одинаково трудновоспитуемые, дурно влияющие на коллектив; для мальчишек разные: одного они любят, другого - нет. Кто прав и за кого я? За Созина, за мальчишек, за Истину?.. Но что есть истина?.. "Всюду убивают", - сказал Ваганьков. Надо же так смотивировать. Случайно это или осознанно? Как ему объяснить, что война недопустима и социализм против войны... Что есть войны освободительные и войны захватнические. Из-за чего они дрались? "...