В карантинной

- Карманы...

Мальчишка непонимающе смотрел...

- Выворачивай свои карманы - табак, спички, ножи... всё!..

В левом кармане пальто у него была папироска и, выворачивая карман, он старался вывернуть перед «френчем» так, чтобы папироска ушла к нему в рукав. Но фокус не удался. Во френче заметил:

- Давай сюда... - измял в пальцах папироску и швырнул её в угол. - Заходи.

Мальчишка переступил порог.

- Пожелаешь сказать, откуда сбежал, - позовёшь меня. Я старший воспитатель. Зовут меня Николай Петрович, фамилия Телегин. - Он прикрыл за вошедшим в карантинную дверь, и уже за дверью мальчишка услышал звук закрываемого замка...

Новый житель карантинной комнаты, оставшись один, огляделся. В комнате, кроме него, никого не было. Он прошел от двери в дальний угол и прямо в пальто, которое к этому времени уже полностью высохло, лег на одну из четырех коек. Его «другая жизнь» началась. Но он ещё не осознал этого, ему, скорее, казалось, что это ещё та старая жизнь тащится за ним следом, загоняя его то в одну неудачу, то в другую, и вот загнала в угол этой невзрачной, обшарпанной комнаты. Комната была давно небелена, изрисована и исписана разными автографами, почти все надписи начинались словами: «здесь был...» или «здесь сидел...». Вначале у него тоже явилось желание нацарапать что-нибудь на стене, увековечив себя до ближайшей побелки. Но, вспомнив о побелке, усмехнулся и «обессмертивать» себя не стал. Да и кто он теперь, Бубнов... Иванов, Петров, Сидоров?.. Какое-то время он бездумно глядел в потолок, подложив ладони под голову, и незаметно уснул.

Проснулся, когда дверь в карантинную была открыта и, переступив её порог, вошёл в комнату мальчишка. За ним в проеме двери был виден тот во френче, назвавший себя старшим воспитателем. Проснувшийся какое-то мгновение непонимающими глазами смотрел на них.

- Когда входит воспитатель, ты должен вставать. Встань!.. я кому говорю.

Лежавший на кровати поднялся.

- Я уснул.

- Вставать, хоть уснул, хоть не уснул. Зимин, просвети его о наших порядках.

- Просветим, гражданин начальник, - бойко отозвался вошедший, Дверь за ним закрылась, и подростки остались вдвоём. Они были примерно одного возраста и роста.

- Здорово, пацан, - вошедший протянул вставшему с кровати руку, тот пожал.

- Как зовут? - спросил вошедший.

- Димка... Виталька... Виталька!..

- Что, ещё не привык?.. - вошедший понимающе улыбался. - Ничего, привыкнешь. А меня Витькой зовут, Витяй, Витяй Зимин - Зима. Ты первый раз здесь?..

- Первый.

- А меня все уже здесь знают. Старожил... У тебя курить есть?.. Куришь?..

- Курю. Да ничего нет. Была одна папироска, да и ту этот во френче на входе из кармана выгреб, все до последней табачинки.

- Телега...

- Злой.

- Не то слово. Во время войны он особистом был, людей расстреливал, а сейчас воспитатель, воспитывает... - мальчишка, назвавшийся Витяем Зиминым, усмехнулся. - Узнаешь его ещё и его подручных. Своими руками не бьёт, чужими.

- Да, уже видно по тому, как он меня допрашивал, сначала ласково, а потом по столу хлоп: «адрес... быстро! Быстро!..».

- Ага, это его приёмчики, энкеведешные. Ладно, ты на какой койке, в углу?.. Тогда я рядом. - Вновь прибывший сел на свободную койку и положил на колени своё пальто, отвернул у него ворот. На обратной стороне ворота около шва была прорезана и обметана дырочка, из которой под колдующими руками Витяя вынырнула сигарета. - Сигаретками я затарился и спички есть, а вот чиркалика нет: Телега при шмоне выкинул. Постой!.. Я здесь в прошлом году чиркалик со спичками прятал, - Витяй Зимин встал, подошел к отопительной батарее и в том месте, где труба входила в стену, выковырнул пальцем сначала один камешек, потом другой, вокруг трубы образовалось полое место и скоро от туда был извлечен «чиркалик» - та часть спичечной коробки, о которую зажигают, чиркают спичку. Вслед за чиркаликом был извлечен папиросный мундштук, в котором было три спички. - Ну вот, теперь у нас всё есть. Я хлебным мякишем затёр, и никто за год заначку не раскрыл: решили, что ничего нет, - сказал мальчишка, довольный собой и своей заначкой.

- И я бы не догадался, что там что-то есть. У нас труб не было, печами отапливали.

- Ты бы не догадался, зато другие про такие места знают... потому я и затер, чтобы гладко было, словно бетоном плотно труба заделана. У меня в воротнике пять сигарет, курим по половинке, по очереди, по три затяжки каждый.

Они забрались на кровать, которую, открыв дверь, нельзя было увидеть сразу и, привалившись спинами к стене, курили. Один делал три затяжки и передавал другому.

- Я через это курево из детдома сбежал, - сказал один.- Все беды у меня через это... - со вздохом выпустил струи дыма сразу изо рта и из носа. - Директор сутками стоять заставлял: «Брось курить, дай слово!»... Курить нельзя, вредно, а сам курил. И этот «френч», как ты говоришь, «телега», смолит как паровоз, одну за другой, а у меня всё до табачинки из кармана выгреб. И все о здоровье, о жизни моей заботятся: мало проживешь, не вырастешь, на пятнадцать лет курильщики меньше живут. А зачем мне эти пятнадцать лет, зачем мне их стариковская жизнь нужна. Зачем мне 60 - 70 лет?.. мне посмотреть всё и тридцать-тридцать пять хватит.

- Согласен, - сказал второй, перенимая из руки говорившего окурок. - За границу всё равно не сбежишь. А здесь объездить всё и десять лет хватит.

- Конечно... А дальше какая разница, что после тридцати - смерть; что после шестидесяти - смерть. Даже хоть Гагариным будь, хоть весь мир тебя знай, все равно - смерть, хоть не знай - смерть...

- Да... - неопределенно поддакнул Витяй Зима. Но тема смерти ему была, видимо, неинтересна, и он спросил, меняя направление беседы:

- Так ты из детдома сбежал.

- Из детдома.

- Вернут.

- Нет, туда я больше не вернусь.

- Но... если ты в несознанку решил, то не должен здесь говорить ничего и никому. Даже мне... И у стен уши есть, а у «шестерок» и подхалимов Демона - подавно.

- Какого Демона?..

- Демон, Дёма, Дёмин - правая рука старшего воспита Телегина, которого ты назвал «френч» - хорошая кликуха, так и будем его звать. А этому Дёме уже восемнадцать лет исполнилось. Но Телега, твой «френч», занизил ему год и оставил в детприемнике, говорят, собирается оставить Демона воспитателем. А при Демоне всегда две шестерки - рыжий Коган, «Когань-погань», и Черных, «Колян-гнусавый», он говорит, как плачет. Вот эти трое и правят в детприёмнике бал. Точнее, правит всем Телегин, но ихними кулаками и пинками. Есть в детприёмнике и директор, но он болеет, часто лежит в больнице и в детприёмнике бывает редко. Всем здесь заправляет старший воспит и его подручные. Они называются актив, актив детприёмника. Актив в детприёмнике постоянный. Остальное - коллектив. Коллектив постоянно меняется, одних привели, других увели... За территорию детприемника можно попасть только через активистов, через Демона, с его разрешения... Они неплохо устроились, сами не крадут, а все у них есть. Им все тянут... А они только девочек портят... бывает, и пацанов...

- Как портят?..

- Целки им ломают.

- Насилуют?..

- Какую уговорят, какую припугнут... А какую и насильно в кочегарку затянут... У них там местечко такое теплое есть...

- Но за изнасилование должны сидеть под нарами!.. - возмутился собеседник Витяя.

- Это было когда-то, а сейчас на зонах всё по-другому. Там тоже активисты бал правят, наподобие Демы и его «шестёрок». Тебя они бить будут.

- За что?

- Здесь бьют за всё. Двойку получишь - бьют за двойку. Находишься в несознанке - бьют до тех пор, пока ты не сознаешься, кто ты и откуда сбежал.

- Тебя били?

- Нет, за меня им носы свернут.

- Кто?

- Большие воры. Я - вор.

- Вор?..

- Ну да, вор-карманник.

- Это же плохо - воровать у людей.

- Воры за это сидят.

- Все равно: воровать у человека... - пассажир с товарного поезда полупрезрительно скривил губы. - Ладно, в магазине или в банке: там государственное. А у человека, может, в кошельке последние деньги, что ему делать?..

- Кто-то должен быть жертвой. Птичка клюёт червяка, птичку ловит кошка, кошку рвет собака, а с собаки спускает шкуру человек...

- Это твои большие воры так говорят?

- Ну да. А что, не так что ли?..

- Ладно, человек содрал шкуру с собаки... А с человека кто?..

- Другой человек.

- Значит, кто с кого быстрее - я с тебя, ты с меня... А как же дружба. Вот мы сидим с тобой, одну сигарету делим, курим. А завтра ты у меня украдешь и скажешь: «Жертва...».

- Не верь мне до конца...

- Ну!.. так и жить неинтересно. Словно жизнь какая-то ненастоящая, все, как понарошку... Нет, если друг - то друг, а враг - то враг... Пусть лучше так будет. А быть карманным вором всю жизнь - как-то даже неинтересно... Нет, мне поездить хочется, посмотреть города разные, как люди живут, что делают... зачем на земле люди живут?..

- Может, ты и прав, - Витяй Зима вздохнул, - но я уже втянулся, увижу у кого «лапатник», у меня даже в животе задрожит: до того хочется украсть. А в феврале мне исполнится четырнадцать лет, и меня уже судить будут... тюрьма, срок...

Обитатели карантинной комнаты, разговаривая о своем житье-бытье, выкурили по очереди половину сигареты; аккуратно затушили другую половину и спрятали окурок в дырочку вокруг отопительной трубы. Через час им принесли ужин - кашу с вдавленной в середину ложечкой растопленного масла. Ужин принесли две девочки. Дверь им открыл всё тот же «френч», по фамилии Телегин. Много позже, когда в стране прошёл фильм «Хождение по мукам», с главным героем тоже по фамилии Телегин и тоже носивший точно такой же офицерский френч, то один из обитателей карантинной, смотря в кинотеатре фильм, вспомнил «френча», вспомнил своего Телегина, вспомнил о своём хождении по мукам. Но в той карантинной камере он находился в самом начале этого хождения и не чувствовал ещё большой муки. Жизнь и каша его и до того были не сильно сладкими. И он не воспринимал своё положение в карантинной камере сильно печальным и чем-то из ряда вон выходящим. Хотя комната эта больше напоминала камеру, на окне висела железная сетка, крепко прибитая к оконному блоку через полоски железа. Правда, сетка была не снаружи окна, а перенесена вовнутрь и не такая толстая, как кованая решётка. Но эта эстетика была лишь некоторым лицемерием взрослых людей. А что до двух подростков, сведённых в этой комнате-камере судьбой и жизнью, они приняли из рук девочек кашу, хлеб и чай и, усевшись каждый на свою кровать, принялись есть.

Тот, что назвался вором Витяем Зиминым, сразу же погрузил свою ложку в самую вкусную середину, где была вдавлена ложечка масла, и скоро съел это маслянистое место, дальше давился какое-то время сухой и пересоленной кашей. Но так и не доел. Напарник его, наоборот, начал объедать кашу с краев, постепенно приближаясь к самому вкусному, маслянистому центру.

- Ну и выдержка у тебя... - подивился Зима, видя, что у его сотоварища осталось в тарелке самое вкусное место.

- Я сначала тоже, как ты, с самого вкусного начинал, а потом давишься невкусным и доесть не можешь. И я приучил себя с невкусного начинать: лучше заканчивать вкусным... Тогда вся каша вкусной кажется.

- Нет, я всё равно не выдержу, с масла начну, - сказал Зимин.

Перед отбоем «френч» сводил их в туалет «на оправку». Обитатели карантинной комнаты оправились, сполоснули свою алюминиевую «парашу», в которую должны были мочиться по ночам. Вернувшись в карантинную, ещё раз выкурили полсигареты и, выключив свет, улеглись спать. Матрацы и подушки на кроватях были. Простыней в карантинной не полагалось.

Вор Витяй скоро сонно задышал. А его напарник все лежал то на спине, заложив руки под голову, то на боку... За дверью карантинной комнаты слышалось хождение. Иногда перед дверью останавливались и говорили: «там кто-то сидит». Но, если в своем детдоме за дверью директорской или воспитательской, отбывая в них наказание, он мог узнать любой голос и следить ход и течение жизни, как слепой, но знающий эту происходящую вокруг него жизнь по голосам, по интонациям, по ряду других уже известных ему признаков, то жизнь, протекающая за дверью карантинной комнаты, была ещё неизвестна ему ни одним своим голосом. Это уже была «другая жизнь», та самая, ещё недавно далёкая и заманчивая, в которую он когда-то так рвался из своего детдома и которую ему ещё предстоит оценить и сравнить с его прежней жизнью... Но это ещё не сегодня и не завтра, и, поворочавшись на своей новой постели, он уснул. И, хотя матрац под ним был грязный, простыней не было, всё же (после всего его путешествия, после товарных вагонов, после ямы с водой...) спать в этой карантинной комнате, на койке с матрацем было нормально. И он спал, далеко не загадывая свою жизнь, полностью находясь в воле того, кто загадал весь его жизненный путь по какому-то своему счету. Да и загадал ли кто?.. И есть ли у человеческой жизни какой-то иной счёт... иной смысл, кроме того, который видит и придает своей жизни сам человек?.. И не похожа ли человеческая жизнь на жизнь обыкновенного муравья, которого может раздавить в любое время, в любой миг чья-то подошва, лапа любого проходящего зверя... или сдуть налетевший ветер... Но и таких вопросов ещё не было. Был сон казённого человека на казённой койке.