Леди пустыни

Его любовь к роскоши и богатству прорвалась в то утро, когда он стал знаменитым. Теперь он больше не должен был ограничивать себя во всем, экономить на свечах, отказывать в радостях жизни. Теперь он - Бальзак - всемирно известный писатель. Вот когда удовлетворит свою давнюю, казалось, безнадежную страсть, которую позже назовут «трагикомической аристократоманией». К имени, которое носил его дед-крестьянин, Бальзак самовольно прибавляет дворянскую частицу. На столовом серебре и на дверцах кареты появляется герб, как бы удостоверяющий его аристократическое происхождение. А вслед за этим Бальзак меняет весь стиль своей жизни - от внутреннего убранства нового дома до собственного внешнего вида. Словно из-под земли появляются умопомрачительно дорогие наряды: фраки, жилеты, башмаки. Специально заказываются к голубому фраку золотые чеканные пуговицы. В семьсот франков обходится огромная трость, скорее похожая на палицу. Экстравагантность в туалете, говорил улыбаясь Бальзак, принесет ему большую известность, чем его романы. И в самом деле, и пуговицы, и трость стали предметом всеобщего обсуждения.

О пуговицах литого золота, с легкой руки репортеров бульварных газет шла молва: будто бы во время поездки писателя в Россию, когда он однажды оказался в сильно натопленном помещении, все эти пуговицы, расплавившись, попадали на паркет, немало озадачив их владельца. А сколько небылиц ходило о бальзаковской трости. Это была толстая дубина, усеянная бирюзой, с резьбой по золоту. Об этом атрибуте его щегольского туалета распространялись самые удивительные слухи. Говорили, например, что в набалдашнике трости скрыто изображение таинственной дамы в костюме Евы, возлюбленной Бальзака. Другие, поражаясь размерам трости, весу, недоумевали, что заставляет ее владельца таскать такую палицу? Почему он не расстается с нею даже в театре? Ведь он не хром, не болен. Тогда отчего же он не выпускает ее из рук? Из щегольства, по капризу или из-за какой-либо необходимости? Может быть, гадали одни, внутри трости - зонтик. Но это было явно прозаическое объяснение. Оно не могло устроить жаждущую необыкновенного публику. Скорее, в трости скрыт кинжал, а возможно и шпага. Неудивительно, что стоило Бальзаку со своей загадочной спутницей появиться, скажем, в театральной ложе, как он становился центром всеобщего внимания.

Какую же тайну скрывала неизменная спутница этого толстого модника? Умный человек, рассуждали любопытные, не захочет быть даром смешон.

На этот занимавший всех вопрос попыталась ответить французская писательница Дельфина Жирарден. Необыкновенная трость Бальзака вдохновила ее на создание целого романа. Она так и назвала его - «Трость Бальзака».

Так в чем же была тайна этой трости, которую к всеобщему удовольствию удалось раскрыть госпоже Жирарден?

Современники Бальзака удивлялись способности писателя рассказывать с необычайной достоверностью о различных сторонах жизни, его умению постигать чувства и мысли и простолюдина, и аристократа. Поражались тому, откуда Бальзак мог знать и с такой достоверностью изображать в мельчайших подробностях характеры своих героев, их, казалось бы, самые интимные, скрытые от посторонних глаз привычки, манеру поведения, быт. Читателям книг Бальзака, тем, о ком, собственно, он писал, казалось, что писатель является каким-то невидимым очевидцем их жизни, что он обладает, быть может, сверхъестественной способностью подсматривать и подслушивать, оставаясь незамеченным. Поговаривали, что Бальзак, переодетый в грязные лохмотья, нередко бродил по Парижу, открывая его мистерии. Во всяком случае именно в таком одеянии, как рассказывает датский писатель Г.-Х. Андерсен, он встретил однажды на улице известного писателя и едва мог признать в нем того, с кем еще накануне ему довелось беседовать в салоне одной графини- элегантно одетого щеголя, о котором, скорее, можно было подумать, что это какой-нибудь бонвиван, чем властитель читательских сердец.

Нет, дело не в переодевании. Бальзак, сообщала в своем романе Жирарден, может, когда захочет, становиться невидимым. И чудесной этой силой он обязан своей трости. Стоит лишь взять ее в левую руку, как превращаешься в невидимку. Ну не чудо ли эта трость! Теперь понятно, откуда у Бальзака такие познания жизни и характеров. С помощью волшебной трости он свободно может проникнуть и в кабинет министра, и в будуар светской красавицы. Остается только, будучи незамеченным, наблюдать и изучать нравы. Вот почему в своих книгах он раскрывает то, что глубоко скрыто от посторонних глаз, то, чего он никогда бы не смог узнать, если бы не трость. «Теперь нетрудно понять, откуда его талант»,-рассуждает Танкред, герой романа Жирарден. Узнав тайну трости, он понял, каким путем ее владелец дошел до того, чтобы все показать, все высказать изумленному читателю.

Бальзак-как калифы в арабских сказках, посещавшие под чужой одеждой и хижину бедняка и чертоги богачей; Бальзак скрывается, чтобы наблюдать. Он изучает героев, которых застает, когда они встают с постели; видит чувства в шлафроке, тщеславие в ночном колпаке, страсти в туфлях, бешенство в фуражке, отчаяние в камзоле, и потом помещает все виденное в книгу, и она расходится по Франции. Ее переводят в Германии, перепечатывают в Бельгии, издают в России- Бальзак слывет великим человеком! Он обладает одним достоинством - искусством пользоваться своей тростью.

Постигает это искусство и герой романа молодой человек Танкред. Правда, волшебное свойство трости, которую он одалживает у Бальзака, Танкред использует в иных целях, далеко не литературных. Карьера, выгодная женитьба, богатство - вот на что обращает чудесную силу трости этот молодой хищник - близкий родственник бальзаковских персонажей, но только по сути, а не по силе художественного изображения. И он добивается своего. Надобность в чудодейственной трости отпадает: она сделала свое дело. И трость снова возвращается к Бальзаку. «Иначе,- восклицает госпожа Жирарден,- разве он подарил бы нам остальные, тогда еще не написанные шедевры».

Как много интересного, забавного или грустного, записал однажды Ч. Диккенс, можно было бы узнать из правдивой истории каждой вещи, будь таковая написана. Книга Дельфины Жирарден построена по иному рецепту, автор ее пошел другим путем, рассказывая о бальзаковской трости, -путем вымысла. И история этa, описанная на страницах ныне давно уже забытого романа, далека от реального повествования. Но в то время, когда была создана эта книга - в тридцатых годах прошлого века (в 1837 году она была переведена на русский язык), вполне возможно, что кое-кто и принимал за чистую монету рассказ о тайне трости, принадлежавшей знаменитому романисту.

Поражаясь тому, с какой силой правды Бальзак воссоздал жизнь на страницах своих книг, некоторые только так могли объяснить способность этого могучего таланта реалистически восстанавливать обстановку действия и живые связи между людьми, благодаря чему вымышленная книга становилась повествованием о действительных событиях, подсмотренных и подслушанных каким-то невидимым очевидцем. К числу таких книг отнесли и его роман «Лилия долины».

Летом 1836 года умерла госпожа де Берни - ангел дружбы, сопутствовавший Бальзаку в течение пятнадцати лет. Писатель знал, что Лора де Берни тяжело больна и жить ей осталось недолго. Отчаяние его было безгранично. Но что он мог поделать. В его власти одухотворять литературных героев, давать им жизнь на страницах романов, но над действительной жизнью он был не властен. Лора де Берни оставалась «не только возлюбленной, но и великой любовью». Она стала для него тем, «чем была Беатриче для флорентийского поэта и безупречная Лаура для поэта венецианского,- матерью великих мыслей, скрытой причиной спасительных поступков, опорой в жизни, светом, что сияет в темноте, как белая лилия среди темной листвы»,- признавался Бальзак. И утверждал: «Большинство моих идей исходят от нее, как исходят от цветов волны благоухания». Все написанное с тех пор, как в марте

1822 года Бальзак отправил ей пылкое послание, он связывал с ней.

«Проницательная, насмешливая и страстная,- пишет А. Моруа в своей книге о Бальзаке,- не питавшая иллюзий насчет людей и все же относившаяся к ним беззлобно, способная на безграничную преданность, она описывала ему всевозможные интриги, алчные устремления, заговоры. Словом, объясняла жизнь». Ведь она была старше его на двадцать с лишним лет, знала свет и была вправе давать советы. В ней соединились для него сердце матери и душа любовницы. Чувство к госпоже де Берни стало единственным- «подлинная любовь всегда одна в жизни». Послушайте самого Бальзака: «Она была одновременно матерью, подругой, семьей, другом, советчицей; она создала писателя...» Она угадала в нем талант, помогла ему сформироваться. «Не будь этой женщины, - говорит А. Моруа, -гений Бальзака, быть может, никогда не расцвел бы». Госпожа де Берни пробудила в нем, по словам С. Цвейга, мужчину, художника, творца, вселила в него мужество, свободу, внешнюю и внутреннюю уверенность. Словом, она принадлежала к тем женщинам, которые играли своеобразную роль в умственной жизни общества. Сами они не выступали в литературе, но оказывали влияние на нее косвенно, как собеседницы, советчицы, помощницы известных писателей, как пропагандисты их творчества.

И неудивительно: все, что написано Бальзаком о госпоже де Берни и при жизни ее и после ее смерти, как скажет тот же С. Цвейг, сливается в единую, всепоглощающую благодарственную песнь во славу этой великой и возвышенной женщины.

Когда Лора де Берни узнала, что обречена, она запретила Бальзаку навещать ее. Но перед тем как покинуть этот мир, она пожелала в последний раз увидеть своего Оноре. Увы, Бальзака не удалось разыскать. И все, что могла сделать госпожа де Берни в свое утешение,-это перечитать сцену смерти госпожи де Морсоф в романе «Лилия долины».

Рядом с кроватью на столике лежал самый первый экземпляр, отпечатанный для нее и подаренный автором ей, «ныне и присно избранной».

Перечитывая строки романа, госпожа де Берни думала о пережитом, о минувших днях, когда она имела право говорить ему: «Мой милый, мой любимый, мой друг, сын мой возлюбленный...» Она не сожалела о прошлом, как госпожа де Морсоф в романе, ибо не отвергала любовь, наслаждения. Ее жизнь с того момента, когда она встретила Бальзака, была наполнена самоотверженностью и страстью. В этом ее отличие от добродетельной бальзаковской героини, не пожелавшей отдаться любви и сожалевшей об этом на смертном одре. В остальном же госпожа де Морсоф была ее подобием. Впрочем, сам Бальзак считал, что его героиня-«чарующий образ женщины», «небесное создание»-лишь бледная копия госпожи де Берни.

Что касается самой госпожи де Берни, то она была в восхищении от всей книги. Но радовало ее отнюдь не то, что она стала прототипом. (Бальзак и ранее наделял своих героинь присущими ей чертами.) Госпожа де Берни была счастлива за автора, полагая, что теперь его чело «увенчано венком», о котором она мечтала для него.

Сегодня «Лилию долины» относят к второстепенным романам Бальзака. Сам же автор был в восторге от своего «великого и прекрасного» создания. И заявлял, что если «Лилия долины» не будет женским молитвенником, то, значит, он - полное ничтожество. Бальзак изваял, по его словам, великую женскую фигуру и предполагал, что над «романом будут плакать навзрыд».

И он не ошибся. Книга привлекла внимание современников. Особенный успех имела она среди женщин. Многие восприняли сочинение как откровение. Импонировало то, что автор поднимал вопрос о семейном и общественном положении женщины, ее зависимости от социальных предрассудков и обычаев.

Нашлись, однако, читательницы, которые набросились на автора с упреками, что на страницах романа он-де предал гласности их семейные тайны. Бальзак не отрицал, что «Лилия долины» содержит много автобиографического и что некоторые образы взяты из жизни. Совпадения же с судьбами иных женщин объяснялись тем, что он, как и другие великие писатели-сердцеведы, дал в своем произведении ключ к «движениям человеческого сердца, захваченного любовью».

Его всегда тянуло на родину, в Тур. Память хранила красоту долин Турени, берегов великой Луары, зеленых лугов и тополей родного края.

Бальзак считал, что виды Тура и его окрестностей, с которыми он сроднился с колыбели, воспитали в нем чувство прекрасного. Особой прелестью отличалась долина, тянувшаяся от Монбазена до Луары. Она походила на изумрудную чашу, на дне которой змеился Эндр, а на окружающих ее холмах словно вздымались старинные замки. Вид этой долины, говорил Бальзак, вызывал в нем чувство глубокого восхищения. «Если вы хотите видеть природу во всей ее девственной красоте, словно невесту в подвенечном платье, приезжайте сюда в светлый весенний день, если вы хотите успокоить боль раны, кровоточащей в сердце, возвращайтесь сюда в конце осени; весной любовь бьет здесь кры-лами среди небесной лазури; осенью здесь вспоминаешь и тех, кого уже нет с нами».

Поместье Саше, где писатель провел детство, как бы олицетворяло для него родные пенаты, стало на многие годы прибежищем в летнюю пору. По дороге в Саше, тянувшейся вдоль левого берега реки, его сопровождал шум мельниц, стоящих на порогах; вдали таинственно серебрилась полоска Луары. А потом в котловине возникали романтические очертания поместья. Огромные седые деревья и даже сам воздух здесь, казалось, были как бы насыщены тайной.

Поместье располагалось в шести километрах от Тура. За каменной оградой, среди обширного парка, стояло старинное здание под черепичной крышей. Когда-то на этом месте возвышался средневековый замок. Впоследствии его развалины послужили фундаментом для господского дома, который по старой привычке все еще называли замком. В конце восемнадцатого века владельцами его стала семья Маргоннов, близких друзей Бальзаков.

Наезжая в Саше (случалось, что он ходил сюда из Тура пешком), писатель вел здесь затворническую жизнь. Поместье оказывало на него чудотворное влияние, было местом исцеления и отдохновения. В кругу гостеприимных хозяев он забывал о неприятностях, преследовавших его в столице, отстранялся от тяготивших забот. Здесь на него нисходило глубокое спокойствие. «Я свободен и счастлив был здесь, как монах в монастыре.

Я приезжаю, чтобы обдумать серьезные труды». Все способствовало вдохновению: и чистое небо, и красивые дубы. В тишине старинного дома на берегу Эндра были задуманы многие из лучших его творений. Некоторые же были тут полностью или частично написаны: «Утраченные иллюзии», «Луи Ламбер», «Цезарь Биро-то», «Отец Горио»...

Сегодня в Саше расположен музей Бальзака.

Каменная винтовая лестница ведет в комнаты, где в точности воспроизведена обстановка времен Бальзака. В гостиной, где обычно он проводил вечера и читал вслух только что написанное, все, как прежде,-та же мебель, те же гравюры на стенах... Этажом выше маленькая комната, которая служила и спальней, и кабинетом. Простая деревянная кровать под балдахином, кресло, лампа, стол. Тот самый стол, по словам Цвейга, «безгласное, четвероногое существо, которое он таскал за собой из одной квартиры в другую, спасал от аукционов и катастроф, вынося на себе, как солдат своего побратима из пламени битвы». Единственный наперсник его глубочайшего счастья, его горчайшей муки, немой свидетель подлинной его жизни. «Он видел мою нищету, - вспоминал Бальзак, - он знает обо всех моих планах, он прислушивался к моим помыслам, моя рука почти насиловала его, когда я писал на нем».

На этом рабочем станке-чернильница и знаменитая спиртовая кофейница-две неизменные спутницы вдохновения Бальзака.

Неизвестно, чего больше истратил этот Геркулес, создавая свои шедевры, - чернил или кофе. Кто-то подсчитал, что за время, которое ушло на создание «Человеческой комедии», Бальзак поглотил пятнадцать тысяч чашек крепкого черного кофе.

Рядом с запасом бутылок с чернилами у него всегда стояло изящное фаянсовое приспособление для приготовления стимулирующего напитка. Простая, в виде большого стакана, белая подставка-спиртовка с голубыми полосками и такого же цвета анаграммой О. Б. Сверху спиртовки небольшой пузатый чайник с такими голубыми кольцами. «Кофе проникает в ваш желудок, и организм ваш тотчас же оживает, мысли приходят в движение... встают образы, бумага покрывается чернилами...» Потоки чернил, смешиваясь с потоками кофе, превращались в животворящий бальзам, благодаря которому ожили две тысячи персонажей «Человеческой комедии».

Но эта же смесь погубит самого творца. Для него она окажется смертоносным эликсиром. В качестве улики, подтверждающей этот вывод, можно представить тот самый кофейник, который, по словам литературоведа Л. Гроссмана, «сыграл такую заметную роль в жизни романиста, возбуждавший годами его мозговую деятельность и в конечном счете сокративший его жизнь». Неопровержимое свидетельство и листки бальзаковских рукописей, подчас сплошь покрытые бледно-коричневыми кружками от кофейных чашек-следами медленного яда.

Я. Парандовский, автор великолепной книги «Алхимия слова», утверждает, что Бальзак творил лишь благодаря кофе, и уточняет количество поглощенного им темного напитка. Он говорит, что писатель прожил пятьюдесятью тысячами чашек кофе и умер от пятидесяти тысяч чашек кофе. Впрочем, и эти цифры кажутся ему заниженными. Каждую строчку Бальзака сопровождал глоток благоухающего черного кофе, отчего, считает Я. Парандовский, в его стиле чувствуется возбуждающее действие этого напитка.

Бальзак священнодействовал, заваривая напиток бодрости и вдохновения. С его помощью он, «невольник пера и чернил», преодолевал потребность в сне и тем самым удлинял рабочий день. Вернее сказать, сутки, так как трудился, словно одержимый, по двенадцать, пятнадцать часов, главным образом ночами.

По быстроте создания своих шедевров Бальзак являет собой пример феноменальной работоспособности. Он писал без устали, не зная остановок и пауз, всецело захваченный «абсолютно бессознательным процессом». «Мысли сами брызжут у меня из черепа, как струи фонтана».

Заварив кофе, приготовив перья и бумагу, Бальзак погружался в мир своей фантазии. Заглавие и первые строки выводил каллиграфическим почерком, широким и свободным. Кажется, будто он намерен также не спеша и аккуратно писать и дальше. Но вот внезапно, на четвертой строке, резкое движение руки разбрасывает брызги чернил. С этого момента перо перестает успевать за бегущей мыслью, почерк упрощается, буквы теряют округлость, становятся неразборчивыми.

На семнадцатой странице строки настолько коротки, что занимают лишь среднюю часть листка, слова сливаются. Зато возникают интервалы между слогами, почерк стал компактным, несколько букв изображены одним как бы стенографическим знаком.

Чем объяснить такую быстроту, откуда такой темп? Ответ следует искать в предположении, что к началу работы за столом в голове Бальзака уже отстоялся весь материал, сложился план, характеры и определились детали. Ему предстояло лишь записать выношенное произведение.

Часто Бальзак трудился одновременно над несколькими романами и новеллами. Приходилось к тому же писать письма родным, друзьям, возлюбленным. Причем, как тогда было принято, это были длинные, обстоятельные послания, и сегодня они являются для нас ценнейшими документами.

Над романом «Лилия долины» Бальзак работал в 1835 году, когда обрушились на него всякого рода беды. Кроме того, он в тот же год написал еще ряд романов. «Лилия долины» родилась за несколько месяцев при огромном напряжении сил.

В письме к своей незнакомой корреспондентке Луизе, с которой поддерживал оживленную переписку, он восклицал: «Какое произведение! И сколько потерянных ночей!»

Окончив, наконец, роман, измученный трудом, Бальзак признавался: «Я работал ночи и дни и спал только два часа из двадцати четырех».

Даже у постели больной Лоры де Берни, которую навестил за год до смерти в ее имении, Бальзак правил корректуру «Лилии долины». Больше того, оказавшись в тот год в тюрьме (на пять дней) за отказ состоять в Национальной гвардии, он и здесь продолжал неистово трудиться.

То же было и в Саше, когда он ненадолго, тем же летом, приехал сюда, «писал по пятнадцати часов в день, вставал с восходом солнца и работал до обеда, проглотив только чашку черного кофе».

За окном простиралась долина, ее склоны, покрытые кудрявыми виноградниками. Память возвращала к тем дням, когда лет пять назад вместе с Лорой де Берни они путешествовали по Луаре, а потом жили в очаровательной усадьбе. В этих же местах разворачиваются события романа, повествующего о «неведомом сражении, происходившем в долине Эндра между госпожой де Морсоф и страстью».

Роман написан в форме послания, в котором Феликс де Ванденес, герой повествования, рассказывает возлюбленной Натали де Магервиль историю своей необыкновенной и трагической любви к добродетельной госпоже де Морсоф. Мы узнаем, что ему было всего двадцать лет, когда он приехал в Турень, чтобы поправить свое здоровье. Хозяин усадьбы, где он жил, господин де Шоссель, привел его в соседний замок Клошгурд, расположенный в долине Эндра. Здесь Феликс встретил госпожу де Морсоф и влюбился в нее. Она ответила ему пылким чувством. Однако высокие нравственные идеалы, брачный обет и двое болезненных детей - все это стоит на пути охватившей ее страсти. Спустя некоторое время она узнает, что Феликс, уехавший в Париж, встретил там некую англичанку леди Дэдлей, которая, воспылав к нему страстным чувством, стала его любовницей. Госпожа де Морсоф тяжело переживает измену и готова сожалеть по поводу своего непреклонного целомудрия. Права ли она, оставшись верной своему долгу, разумна ли ее жертва? Что правильнее: следовать велениям долга и разума или подчиняться голосу чувства? Не лучше ли ей поступить, как ее соперница- пожертвовать всем ради любимого человека?

Естественно, что, когда Феликс, продолжающий любить госпожу де Морсоф, приезжает в Клошгурд, она встречает его холодно, давая понять, что ей все известно. Однако потом прощает и «уступает» его леди Дэдлей. Тяжело заболев, она умирает, сожалея, что не жила настоящей жизнью, а довольствовалась одним обманом. Подводя итог, герой романа, в свою очередь, признает, что «стал игрушкой двух несовместимых страстей и поочередно подпадал под их влияние»; ему становится понятно, что он «любил ангела и демона- двух женщин равно прекрасных; одну, украшенную всеми добродетелями, которые мы попираем, кляня наше несовершенство; другую, наделенную всеми пороками, которые мы превозносим из себялюбия».

На страницах книги оживает живописный уголок глухой провинции, так хорошо знакомый Бальзаку, места, расположенные по дороге из Тура в Саше, сам замок, который получит новое книжное название Фрапель. Нетрудно обнаружить топографические прототипы и у других названий, встречающихся на страницах романа. Так, например, замку Клошгурд, где живет де Морсоф, соответствует замок Шевриер. И вообще всю бытовую обстановку, окружающую героев, весь житейский материал Бальзак почерпнет здесь, в поместьях, расположившихся в долине на берегах Эндра.

А сами герои? Были ли у них реальные прототипы? Литературоведы подыскали ключи к биографическим и бытовым источникам романа и установили реальные модели почти для всех действующих лиц, начиная с владельца замка Фрапель господина де Шасселя, прототипом которого послужил де Маргонн (друг семьи Бальзаков и владелец замка в Саше), и кончая доктором Ориже, практиковавшим в Туре и так и попавшим под своим именем в роман. Отыскали прообразы и для четы де Морсоф. Оказалось, что некие супруги Ландриэв, жившие в Турени и происходившие из древнего аристократического, но обедневшего рода, вдохновили писателя и помогли ему одушевить задуманные образы. Во всяком случае бесспорно было то, что семья Ландриэв, исполненная сословной гордости, отличалась фанатической преданностью Бурбонам и вернулась во Францию только после восстановления королевской власти, что нашло отражение и в романе. Что касается госпожи де Ландриэв, то о ее нравственной чистоте ходили легенды. Это дало основание увидеть в ней, когда роман вышел в свет, прототип де Морсоф. Во всяком случае так полагали жители местечка, где обитали супруги Ландриэв.

Высказывали мнение (и, видимо, не без основания), что в образе де Морсоф отражены некоторые черты Зюльмы Карро, многолетней хорошей знакомой Бальзака, с которой он переписывался и в чьем семействе часто гостил. Однако с тем же правом называли графиню Гидобони-Висконти, связь с которой у Бальзака продолжалась долгие годы. Внешний облик ее, как многим казалось, напоминал госпожу де Морсоф. Видимо, те, кто так полагал, были недалеки от истины. Наружностью героиня Бальзака и в самом деле походила на графиню: густые пепельные волосы, зеленовато-карие глаза, греческий нос, изящно очерченный рот на одухотворенном овальном лице, белом, как камея, с нежным румянцем на щеках, прекрасная шея, ослепительные плечи и стройный стан. Однако самый точный рисунок, самые яркие краски были бессильны передать обаяние бальзаковской героини, как и ее прототипа. В этой же связи называли и другую графиню- Эвелину Ганскую. Но если что и заимствовал у нее писатель для своей героини, то лишь «высокий и выпуклый лоб». Одним словом, предположений и догадок относительно реальных моделей героини Бальзака было множество. Причем в Турени называли одних женщин, в столице-других. А между тем Бальзак, часто действительно заимствовавший у прототипов те или иные черты внешности или характера, использовал их в соответствии со своим замыслом, нередко до того изменяя, что трудно бывало установить точную аналогию.

И все же у госпожи де Морсоф, как уже говорилось ранее, был основной прототип-госпожа де Берни. На это указывал не только сам автор: Лора де Берни узнала себя в бальзаковской героине. Она была счастлива оттого, что вдохновила Бальзака на создание портрета женщины столь высокой добродетели и нравственного величия. Ей безусловно льстило, что в книге, которая была задумана как «женский молитвенник», она послужила прототипом идеализированного женского образа.

Говоря о прототипах бальзаковского романа, следует назвать еще одну реальную модель-женщину, вдохновившую писателя на создание образа англичанки Арабеллы Дэдлей. Той самой, которую герой романа Феликс называет владычицей тела, в отличие от госпожи де Морсоф-супруги души.

Одна - женщина земли, дочь грешного человечества, другая-дочь небес, обожаемый ангел. Герой мечется между этими двумя полюсами, между демоном и ангелом, не понимая, что соединить их в одно невозможно, как нельзя соединить воду с огнем. Тем не менее обе они кажутся ему равно прекрасными. Его вывод таков: «Горе тому, у кого не было своей Анриетты! Горе и тому, кто никогда не знал какой-нибудь леди Дэдлей...» Счастливым же, думал он, может быть лишь тот, кто обретет обеих женщин в одной.

Женщина, ставшая прототипом бальзаковской героини, в свое время была весьма известной особой. Ее имя звучало во многих европейских салонах и дворцах.

Правда, известность ее носила, скорее, скандальный характер- это был тип авантюристки, довольно широко распространенный в среде, к которой она принадлежала.

История помнит многие имена дерзких авантюристок, прекрасных куртизанок, которым порой удавалось вершить судьбами людей и царств. Их образы запечатлены в литературе. Таковы греческие Фрина и Аспазия, многажды воспетые поэтами; Нинон де Ланко, не раз описанная в романах; Марион Делорм - героиня одноименной пьесы; Мари Дюплесси - знаменитая «дама с камелиями», Ида Сент-Эльм-создательница «бесстыдных записок современницы», впрочем, оказавшихся, кажется, плодом фантазии одного бойкого французского журналиста прошлого века. Все они были «жрицами греха», с той только разницей, что одни наказывали любовью, а другие погибали сами, наказанные ею. Как погибла властолюбивая герцогиня д'Абрантес, знакомая Бальзака, прожившая беспутную жизнь в роскоши и окружении любовников, впавшая в нищету и кончившая самоубийством.

В своем стремлении создать историю нравов, описать общество со всеми высокими и постыдными сторонами его жизни, нарисовать различные социальные типы Бальзак не мог пройти мимо образа куртизанки в авантюристки.

Какая-то часть картины, считал он, должна представлять людей порочных, хотя и знал, что общество не прощает тем, кто пытается выставить на всеобщее обозрение его пороки. И многие из знаменитых парижских кокоток, которых писатель наблюдал в столичных салонах, стали прототипами его Торпиль, Акйлины или Империи. Как знать, доживи Бальзак до времен Второй империи, ему, как Флоберу и братьям Гонкурам, Бодлеру и Золя, не избежать бы суда по обвинению в «аморальности»...

Поздней осенью 1829 года в Париже появилась наша леди Элленборо. Она приехала из Лондона, где оставила мужа барона Эдварда Элленборо. Незадолго до этого в английской столице палата лордов начала публичные дебаты вокруг скандала, который так долго приятно занимал воображение лондонского общества.

В те времена развод в Англии мог разрешить лишь парламент соответствующим актом при согласии королевы. Иначе говоря, развестись практически было невозможно. (Вспомните, что Горацио Нельсон и Эмма Гамильтон, бывшая уже вдовой, так и не смогли предстать перед алтарем, поскольку парламент не допускал развода адмирала с женой.)

Тем не менее лорду Элленборо разрешили расторгнуть брак «с почтенной баронессой Джейн Элизабет Элленборо, его женой».

Женившись на Джейн, лорд полагал, что лучшей партии ему нечего и желать. Его жена происходила из хорошей семьи, была молода и прекрасна. К тому же могла принести ему наследника. И действительно, Джейн родила сына Артура Дэдлея.

Однако супружеская жизнь не задалась. Не успел епископ - дядя жениха - скрепить узы брака и едва сыграли свадьбу в доме отца невесты адмирала Дигби, как лорд Элленборо, казалось, забыл о жене. Всю свою энергию он отдавал политической карьере. Неудивительно, что молодая женщина, жаждавшая внимания, чувства и общения, постаралась компенсировать отсутствие всего этого. Она нашла утешение в светской жизни, закружившись в водовороте лондонского общества. Джейн стали приглашать на званые обеды, вечера и балы. Леди Элленборо была необычайно хороша собой: высокая и статная, с огромными голубыми глазами на безупречно свежем лице, обрамленном мягкими золотистыми волосами. К тому же ее отличал блестящий ум и незаурядное остроумие, она умела быть неотразимой, но главное, что, по-видимому, особенно привлекало в ней мужчин,- это пылкий нрав.

Ее выбор пал на князя Феликса Шварценберга, атташе австрийского посольства, молодого красавца с необыкновенным пронзительным взглядом, дававшим повод говорить, будто он обладал какой-то мистической силой. Держался он просто, был обаятелен и приветлив. К тому же разносторонне одарен: увлекался анатомией, сочинял музыкальные комедии и мог беседовать на любые темы. Много лет спустя, когда он станет министром иностранных дел, о нем будут говорить, как о «суровом, энергичном и мало разборчивом в средствах» политическом деятеле. Пока же он начинал свою карьеру и до того, как попасть в Лондон, успел побывать в России, Бразилии, Франции и Испании.

Единственной его слабостью были женщины. На одном из приемов он познакомился с леди Эл-ленборо. Через некоторое время они стали любовниками. Причем Джейн очень скоро утратила осторожность. Казалось, что мнение света так же, как и мужа, мало ее беспокоит. Между тем все признали поведение молодой леди неблагоразумным, а один журналист представил ее в таком виде, будто она «однажды утром взобралась на крышу и возвестила на все королевство: я любовница князя Шварценберга. Все леди, которые тоже имели любовников, но не болтали об этом, были весьма шокированы».

Когда слухи дошли, наконец, до лорда, он не поверил сплетникам и от души смеялся над ними.

Но рано или поздно он должен был узнать о приключениях своей супруги. Джейн решила опередить события и сама призналась в своей любви к князю. Однако, как заметил современный автор биографии лорда Элленборо, даже это не нарушило привычный распорядок жизни. В его дневнике в тот день сделана такая запись: «Обед у лорда Хилла-вечер сугубо военный». Впоследствии он стойко перенес разразившийся скандал и дебаты по его личному вопросу в палате лордов. Имени Джейн с тех пор он не упомянул ни разу.

Что же касается союза Джейн Элленборо с Феликсом Шварценбергом, то он оказался несчастливым. Они перебрались в Париж, где вскоре у них родилась дочь. Джейн надеялась выйти за князя замуж. Но возражала его семья. Брак с разведенной женщиной казался родственникам, ревностным католикам, кощунством, не говоря о том, что эта женитьба неблагоприятно отразилась бы на карьере Шварценберга. И он оставил Джейн. Она сама предложила ему взять дочь к себе и воспитывать ее.

Более чем через двадцать лет она встретилась с Феликсом и своей дочерью. Тогда Джейн была замужем за греком и у них был сын. Шварценберг служил в чине генерала в австрийской армии и вместе с дочерью приехал в Неаполь, где они и увиделись. Что произошло между ними, неизвестно, но многие уверяли, что Джейн и тогда все еще любила Феликса Шварценберга.

На этом заканчивается первая глава документального рассказа о жизни леди Элленборо. Следующий эпизод приводит нас в Мюнхен, где вскоре после разрыва с Шварценбергом оказалась наша героиня.

Некоторое время Джейн безбедно жила в Париже, получая ежегодно три тысячи фунтов как бывшая жена лорда Элленборо. К этому периоду ее жизни я еще вернусь, а пока последуем за ней в Мюнхен-эти тевтонские Афины, где правил эксцентричный баварский король Людвиг I. Потомок одной из древнейших в Европе династии Виттельсбахов с юных лет загорелся страстью к искусству, был влюблен в античный мир, коллекционировал скульптуры и живопись, сам сочинял стихи и писал картины. Он вел шумный образ жизни. Его окружали друзья-художники. Задавшись целью сделать из Мюнхена лучший город Германии, тратил огромные деньги на его благоустройство. Но в личной жизни отличался необычной скупостью, носил потертые костюмы и заставлял своих детей есть черствый хлеб. При этом выбрасывал огромные суммы на любовниц, которых менял чаще, чем свой гардероб.

Когда Людвиг I услышал о красоте леди Элленборо, прибывшей в его «Новые Афины», он изъявил горячее желание встретиться с ней. Она была представлена королю, и тот приказал своему придворному художнику Карлу Штилеру увековечить ее классические черты для «Галереи красавиц». В этом собрании, расположенном во дворце, находились портреты всех женщин, которых король любил или которыми просто восхищался. Несколько раз в неделю этот селадон обходил галерею, любуясь прекрасными лицами и черпая вдохновение в их прелести, чтобы создавать свои «отвратительные стихи», как назвал его вирши один биограф.

Известно, что Г. Гейне зло высмеивал этого «великого поэта», усиленно домогавшегося славы и выпустившего четыре тома своих стихотворений. По поводу королевской «Галереи красавиц» Г. Гейне писал:

Он любит искусство, чтоб с лучших дам
Портреты рисовали;
Как евнух искусства, гуляет он
В своем расписном серале.

Леди Элленборо не только удостоилась быть запечатленной на стенах «расписного сераля», но и задержалась во дворце. Однако ненадолго. Через год с небольшим она вышла замуж за барона Карла Веннингена.

Поговаривали, что поступить так ее вынудил король, опасавшийся скандала,- Элленборо ждала от него ребенка.

Отныне Джейн проводила большую часть времени в поместьях барона. Она родила двоих детей. Одним словом, пыталась стать образцовым типом немецкой женщины. И, возможно, ей это и удалось бы, если бы на сцене не возник граф Спиридон Теотоки.

Косвенно король Людвиг I был причастен к появлению графа в мюнхенском обществе. Дело в том, что первым греческим королем стал Отто-сын Людвига Баварского. После этого в Мюнхен зачастили греки, многие приезжали изучать военные науки. В их числе Спиридон Теотоки. Джейн встретилась с ним на балу. Ее покорила красота графа, его романтические рассказы о его родине-острове Корфу. Пылкий граф тут же признался в любви и предложил бежать с ним в Грецию, где она легко могла бы получить развод. Решиться на такую авантюру Джейн еще не могла, но на тайную встречу согласилась. Поздней ночью она выскользнула из спальни, вывела свою арабскую лошадь из конюшни и поскакала на свидание с графом. С этих пор они часто виделись. Когда барону, ее мужу, стало ясно, что его обманывают, он вызвал Теотоки на дуэль. Для любовника она кончилась плачевно - он был ранен в грудь. По словам врача, надежды, что раненый выживет, не было никакой. Тем не менее Теотоки через несколько недель был уже здоров. Джейн уговорила мужа предоставить ей свободу, и тот, благословя, проводил ее и графа в Париж.

Джейн было тридцать четыре года, когда в 1841 году она стала графиней Теотоки. Супруги поселились в поместье мужа на Корфу. Время проходило между благоустройством нового дома, разведением сада, посадкой кипарисов и зваными вечерами и балами с пением и танцами. Затем графа повысили в чине, присвоив звание полковника, и они переехали в Афины. Здесь у Джейн родился ее последний ребенок, вскоре, однако, трагически погибший. После его смерти Джейн развелась с Теотоки. Она отправилась путешествовать по свету. Побывала в Турции, Италии, Швейцарии. Вернувшись в Грецию, уехала на север страны. Здесь, в горах, обитали отважные и молчаливые горцы. Они часто состояли при каком-либо военачальнике, являлись его телохранителями. Или объединялись в отряды и, подобно гайдукам, грабили богатых, за что в народе их прозвали паликарами-сильными молодцами, удальцами. Это о них писал Байрон:

И паликары, сабли взяв кривые и за руки берясь, вокруг костра Заводят хоровод и пляшут до утра.

В то время во главе их стоял семидесятилетний генерал Хаджи-Петрос. Впервые Джейн увидела его в одной деревне провинции Ламия. Вид у него был весьма импозантный: красная шапка, расшитый золотом камзол, за поясом, как у всех паликаров, пистолеты и кинжал. Генерал, хотя и был намного старше Джейн, произвел на нее неотразимое впечатление. Она осталась в горах. Спала у костра под звездами, пила красное вино и ела простой хлеб. С ней обращались, как с королевой бандитов, и ей это, видимо, нравилось. Про нее тогда писали, что «она правила всей Ламией. Город был у ее ног. Когда она выходила на прогулку, барабаны выбивали дробь, приветствуя ее». Их шум был услышан в Афинах. Королева Амалия решила свести с Джейн счеты. И вот уже издан указ, в котором говорится, что генерал Хаджи-Петрос отстраняется от правления Ламией и командования паликарами. Генерал написал покаянное письмо, в котором корил себя за малодушие, за то, что поддался соблазну и из корыстных побуждений вступил в связь с графиней Тео-токи: ведь она была богата.

Оскорбительное письмо коварная Амалия предала гласности. Тем не менее Джейн не оставила седого генерала. Вместе с ним она перебралась в Афины, и они поселились недалеко от города.

Ее спальня была сделана наподобие тронной комнаты. Генерала сопровождала свита и телохранители-паликары. Джейн, как обычно, держала лошадей. Все выглядело весьма идиллически. Но вскоре идиллия кончилась. Джейн решила осуществить свою давнюю мечту: побывать на развалинах сказочной Пальмиры.

Без особых сборов она отправилась в путь. Двинулась через пустыню к величественным руинам некогда цветущего города, расположенного между Дамаском и Евфратом. По библейскому преданию, Пальмира была основана царем Соломоном. Ее стены видели полчища Навуходоносора, не раз ее разрушали римляне (при

Траяне и Адриане), пока, наконец, в 744 году она не была превращена арабами в развалины. Город и его былая слава были забыты. Только в 1678 году английский купец случайно набрел на развалины Пальмиры. Перед его взором предстали руины грандиозного храма Солнца, дорога, по двум сторонам которой высилось в свое время тысяча четыреста колонн, остатки дворцов, акведуков, городской стены. С тех пор Пальмира стала местом паломничества любителей древности. Джейн была одной из них. К тому же ей, заядлой наезднице, представилась редкая возможность приобрести прекрасных арабских скакунов, как говорится, на месте.

В Дамаске ее пытался отговорить от опасного путешествия английский консул: он пугал Джейн коварными песками, бесчинствующими в тех районах бандитами. Но это ее не остановило. Сопровождать караван вызвался Меджуэл-араб из знатной фамилии, одной из тех, кому подчиняется пустыня.

Пока верблюды неспешно преодолевали барханы, Джейн и Меджуэл ехали рядом на лошадях и болтали по-французски. Спутник, оказавшийся весьма образованным, рассказывал об истории Пальмиры, об обычаях и нравах пустыни. Был обходителен и услужлив. Лишь вид его не способствовал романтическому путешествию. «В его внешности,- писала знавшая его внучка Байрона,- нашли отражение все особенности хорошей бедуинской крови. Он небольшого роста, худой, с темно-оливковым цветом лица, черной бородой с проседью и такими же черными глазами и бровями».

Зато он был безумно храбр. Джейн смогла убедиться в этом, когда однажды караван подвергся нападению. Она не знала, как его отблагодарить.

Он же готов был ради нее на все, потому что безумно влюбился в свою спутницу. На обратном пути из Пальмиры, где они осмотрели развалины, Меджуэл предложил Джейн стать его женой. Вся знатная арабская родня восстала против этого брака. Консул в Дамаске не поверил, что она собирается замуж за бедуина. Он напомнил, что она Дигби, леди Элленборо, англичанка, а после замужества станет турецкой подданной. В его глазах Джейн выглядела не сумасбродкой, а сумасшедшей. Тем не менее в 1855 году леди Элленборо стала Джейн Дигби эль-Мезраб. Ей было сорок восемь лет, и она была на три года старше мужа. Началась последняя глава ее необыкновенных похождений.

Перед супругами встал вопрос, как жить: на западный манер в городе или по-бедуински - в пустыне. Пришли к компромиссу и решили так: проводить по полгода то на вилле под Дамаском, то в палатке, среди кочевников и песков. Из Парижа Джейн выписала пианино, свои комнаты обставила французской мебелью, в доме была богатая библиотека, постоянно пополняемая новинками. В саду около пруда разгуливали газели, пеликаны и персидские кошки. Она гуляла вокруг пруда, ухаживала за молодыми деревцами, посещала обширную конюшню с любимыми арабскими скакунами.

Когда же супруги согласно уговору переезжали на житье в пустыню, Джейн, как и все арабские женщины, прислуживала мужу, готовила ему еду, омывала руки, лицо и ноги, стояла и ждала, когда он ел. Светлые волосы перекрасила в черный цвет и заплетала их в косы.

Ей шел пятьдесят второй год, и многие продолжали восхищаться ею. И в семьдесят лет ее любви все еще домогались - одни потому, что она по-прежнему блистала красотой, другие из тщеславия и возможности похвастать своей связью со знаменитой леди пустыни. Однако Джейн была по-настоящему предана мужу, и никакие сплетни и наветы не могли разрушить их союз.

Уже при жизни Джейн появились ее жизнеописания, изрядно сдобренные выдумками. Одно из таких сочинений принадлежало перу Изабеллы Бертон, жены английского консула в Дамаске. В парижском журнале Джейн однажды прочла о себе некролог: «Знатная леди,-говорилось в нем,-злоупотреблявшая замужеством, недавно скончалась». Из следующего выпуска журнала «умершая» узнала, что своей близкой подруге Изабелле она поручила написать ее биографию «и час в день диктовала ей, рассказывая с одинаковой откровенностью и о плохом, и о хорошем».

Джейн Дигби эль-Мезраб прожила после этого еще восемь лет и умерла в 1881 году.

На кресте кладбища, где ее хоронили, можно было прочитать два слова: «Мадам Дигби».

Теперь вернемся к тому времени, когда леди Эллен-боро покинула Англию и вместе с князем Шварценбер-гом поселилась в Париже. Именно тогда, в доме баронессы де Терхейн, Бальзак увидел «смелую леди». Ее внешность, как, впрочем, и ее история, заинтересовали писателя. Они познакомились. В те дни Париж бурлил революцией, на улицах стреляли, а леди Элленборо и Бальзак вели в гостиной светские разговоры. «Какие руки и как стройна! Ее лицо нежнее лилии, а глаза сверкают, как алмазы! Но она слишком хорошо скачет верхом и, наверное, любит проявлять свою силу; я думаю, она настойчива и непреклонна; затем, мне кажется, она слишком дерзко пренебрегает приличиями; женщины, не признающие никаких законов, обычно подчиняются лишь своим капризам. Любя блистать и побеждать, они не обладают даром постоянства». В этом Бальзак скоро убедился сам.

Когда князь Шварценберг уехал в Вену, оставив Джейн, она нашла утешение в беседах со знаменитым писателем.

Не остался, видимо, равнодушным и Бальзак. Теперь и он мог убедиться, что его собеседница была остроумна и привлекательна, с изысканными манерами и особым блеском, ослеплявшим и покорявшим всех вокруг. В гостиных она властвовала, как королева, окруженная почитанием мужчин.

Бальзаку льстило появляться в обществе со знаменитой английской леди. Она отличалась экстравагантностью и страстью к приключениям, что тоже, по-видимому, импонировало писателю. «Ей хотелось перцу, -читаем у Бальзака, - остроты в сердечных утехах... таким дамам жизнь светских женщин с ее неизменной благопристойностью, строгостью правил и привычной размеренностью кажется бесцветной, однообразной, и они восхищаются всем романтическим и недоступным».

Впоследствии Бальзак скажет, что ему удалось угадать в леди Элленборо тип английской женщины, но в то же время она была единственной в своем роде, сверкающей убийственной красотой, полной особого магнетизма.

Встречаясь с леди Элленборо, беседуя с ней и наблюдая, Бальзак постигал характер этой прекрасной

грешницы, отвергшей дорогу добродетели и вступившей на опасный путь куртизанки. В итоге его наблюдений леди Элленборо превратится на страницах романа «Лилия долины» в леди Дэдлей.

Покинув британские эмпиреи, отказавшись от состояния мужа, леди Дэдлей приезжает в Париж. Это воздушное существо, на первый взгляд женщина томная и хрупкая, с точеным лбом, увенчанным облаком золотистых волос, носит две непроницаемые личины, которые с невозмутимой легкостью снимает и надевает при необходимости. «Она так же легко открывает и запирает свое сердце, как крепкий английский замок». Когда ее никто не видит, она пылкая, как итальянка, на людях-сама невозмутимость. В ней смесь дерзости и достоинства, любви и холодности, она «ненасытна, как песчаная почва под дождем». В противоположность госпоже де Морсоф она дарит земные наслаждения, но не приносит счастья. И герой романа мечтает обрести обеих женщин в одной, как сам Бальзак надеялся, что Эвелина Ганская, его многолетняя привязанность, а впоследствии жена, соединит в себе чистоту одной и чувственность другой.

Современники Бальзака без труда узнавали в леди Дэдлей знаменитую леди Элленборо. Признавала это и она сама и в письмах к Бальзаку просила прислать ей роман, где была выведена в качестве одной из героинь.

В начале 1835 года, когда работа над «Лилией долины» была в самом разгаре, Бальзак устремился в поисках тихого оазиса в Вену. Здесь, вдали от парижской суеты и забот, он намеревался закончить роман, а кроме того, увидеться с Эвелиной Ганской, которая приехала сюда и ожидала его. Он «поклялся либо написать эту книгу в Вене, либо броситься в волны Дуная».

Но и здесь, в великосветской Вене, встретившей писателя с восторгом, у него почти не оставалось времени на работу: замучили приемы, званые обеды, вечера.

Среди тех, с кем виделся Бальзак в те дни, был и князь Феликс Шварценберг - он сопровождал писателя при осмотре поля Ваграмского сражения. А незадолго перед этим Бальзак вновь увидел леди Элленборо. По пути в Вену он встретился с ней в Мюнхене, где она тогда жила. Как всегда, Джейн предстала перед ним в окружении толпы обожателей. В письме к Эвелине Ганской, написанном некоторое время спустя, Бальзак признается: «За те два часа, которые я провел в парке с леди Элленборо, в то время, как этот глупец, князь Шенбург, ухаживал за нею, я полностью разгадал эту женщину».

...Современники знали о том, кто стал реальной моделью героини Бальзака. Слишком много было явных совпадений, и они не могли остаться незамеченными. Начиная с того, что муж бальзаковской героини являлся «одним из самых видных государственных деятелей Англии», которого она бросила, поселившись в Париже и кончая ее именем - Дэдлей. Так звали сына леди Элленборо. Герой романа Феликс, от лица которого ведется повествование, наследовал имя князя Феликса Шварценберга. Находили общее с прототипом и во внешнем облике леди Дэдлей, и в ее повышенной чувственности, страсти к авантюрам, галантным приключениям, и в том, что она, подобно своему прообразу, увлекалась верховой ездой, обожала арабских скакунов.