Русская поэзия 1880-х годов

Как известно (и мы только что подтвердили это на примере французских символистов), ни одно литературное новшество не сваливается с неба, а имеет зачатки и истоки в предшествующем литературном развитии. В России к 80-м гг. прошлого века сошел со сцены целый ряд выдающихся лириков. В 70-е гг. погасли звезды Тютчева, престарелого Вяземского, Некрасова и А.К. Толстого. Однако физическая смерть большого поэта чаще всего знаменует собой как бы его второе рождение, возрождение интереса и любви к его творчеству среди читающей публики. Так было с Пушкиным и Байроном, Аполлинером и Маяковским, Лоркой и Высоцким...

80-е же годы в русской литературе начались с воскрешения или, если угодно, воскресения Пушкина - открытием опекушинского памятника в Москве и пламенными речами, сопровождающими это событие, произнесенными Достоевским, Тургеневым и многими другими литераторами и общественными деятелями. Россия словно бы опомнилась, стряхнула с себя похмельный угар, вызванный пошловатыми статьями "современников" Добролюбова, особенно Писарева и иже с ними и укрепила поколебленный было треножник (выражение Владислава Ходасевича) поэта.

Вслед за вторым пришествием и новым признанием начинается культ поэта. Теперь на пьедестал воздвигаются те стороны творчества Пушкина, которые прежде особенно критиковались. Поэт становится в глазах многих собратьев по перу и читателей символом чистого искусства, "сладких звуков и молитв", напрочь лишаясь при этом всякой общественной устремленности. Словом, "мы рождены для вдохновенья", но не "глаголом жечь сердца людей".

И коль скоро это так, девизом литературной эпохи делается фетовская формула "искусство для искусства". Сегодня публика благосклонна к тем, кого вчера либо встречала шиканьем, либо не замечала вовсе. Натурализм, утилитаризм, гражданственность 60-х - 70-х сменяется интимной лирикой, поэзией ради поэзии, эстетизмом, идеалистическими философскими устремлениями. Таким образом, готовится почва для декаданса, для символизма.

Одним из наиболее талантливых представителей школы "искусства для искусства" был Аполлон Николаевич Майков (1821 - 1897). Именно в это время, в 80-е годы, несмотря на возраст, он работал с большой продуктивностью. В 1879, 1884 и 1893 годах одно за другим из печати выходят собрания его стихов. Вместе с А.К. Толстым, Полонским, Фетом Майков провозглашал лозунги чистого независимого искусства, далекие от требований общественной жизни.

Куда б ни шел шумящий мир, Что б разум будничный ни строил, На что б он хор послушных лир На всех базарах ни настроил, Поэт, не слушай их, пускай Растет их гам, кипит работа, - Они все в книге жизни, знай, Пойдут не дальше переплета! Святые тайны книги сей Раскрыты вещему лишь оку: Бог открывался сам пророку, Его ж с премудростью своей Не видел гордый фарисей. Им только видимость - потреба, Тебе же - сущность, тайный смысл, Им только ряд бездушных числ, Тебе же бесконечность неба. Задача смерти - жизни цель, Не разрешимая досель, Но уж и в чаемом решенье, Уже в предчувствии его Тебе дающая прозренье В то, что для духа вещество Есть только форма и явленье.

Майков - продоложатель Пушкина и Батюшкова - с юных лет страстно любил античность. Именно стихами в античном духе и создал он себе литературное имя. Лира Майкова чеканна, звучна, как будто сделана из бронзы.

О, царство вечной юности И вечной красоты! В твореньях светлых гениев Как чувствуешься ты! Сияющие мраморы, Лизипп и Пракситель, С бессмертными Мадоннами Счастливый Рафаэль!.. Святая лира Пушкина, Его кристальный стих, Моцартовы мелодии, Всё радостное в них, Всё то не откровенья ли С надзвездной высоты? О, царство вечной юности И вечной красоты!

В стихотворении к близкому другу, поэту Голенищеву-Кутузову, Майков сравнивает поэта со старым ювелиром. Он просит у него стихов:

Чтоб взволновав, мне дали мир, Чтоб я и плакал и смеялся И вместе - старый ювелир - Их обработкой любовался.

Чеканная поэзия, не правда ли, а вместе с тем и чуть холодноватая, спокойная, головная. Как и поэзия парнасцев, кстати.

Рядом с Майковым - его сверстник Яков Петрович Полонский (1820 - 1898).

К юбилею соратника Майков написал стихотворение, из которого в виду большого объема процитируем только фрагменты.

Тому уж больше, чем полвека На разных русских широтах Три мальчика, в своих мечтах За высший жребий человека Считая чудный дар стихов, Им предались невозвратимо... ... Те трое были - милый мой, Ты понял? - Фет и мы с тобой... Друг друга тотчас мы признали Почти на первых же шагах И той же радостью в сердцах Успех друг друга принимали. В полустолетье ж наших муз Провозгласим мы тост примерный За поэтический наш верный, Наш добрый тройственный союз.

Полонский, однако, больше Майкова отзывался на волнения жизни. Вот, в качестве примера, фрагмент его хрестоматийного стихотворения, посвященного революционерке Вере Фигнер:

Что мне она, не сестра, не любовница И не родная мне дочь! Так отчего ж ее доля проклятая Спать не дает мне всю ночь? Спать не дает оттого, что мне грезится Молодость в душной тюрьме, Вижу я своды, окно за решеткою, Койку в сырой полутьме...

В сравнении с майковской, поэзия Полонского более лирична, музыкальна. Недаром многие стихи его стали романсами, среди которых самый, наверное, хрестоматийный "Мой костер в тумане светит". Общий же тон поэзии Полонского оптимистический, тон торжествующего над злом добра.

Третьим, воистину гениальным поэтом, продолжающим творить в 80-е гг., был Афанасий Афанасьевич Фет (1820 - 1892).

Жупел в устах "современниковской" критики шестидесятых, в 80-е он наконец признан и оценен по заслугам. А заслуги перед отечественной словесностью у него огромные.

Первый в XIX веке лирик, блистательно использовавший практически все, имеющиеся в распоряжении русской поэзии, размеры, охвативший все стороны личной, индивидуальной жизни, самый музыкальный из поэтов, переводчик (и какой!) многих и многих шедевров мировой поэзии от Горация до Гете.

Цитировать Фета почти невозможно: он весь - цитата самой поэзии, он весь давным-давно хрестоматиен. Только один пример, известнейший, но в данном контексте необходимый - гениальное безглагольное стихотворение:

Шепот, робкое дыханье, Трели соловья. Серебро и колыханье Сонного ручья. Свет ночной, ночные тени, Тени без конца. Ряд волшебных изменений Милого лица. В дымных тучках пурпур розы, Отблеск янтаря... И лобзания, и слезы, И заря, заря!..

Задумаемся, ведь одни только перечисления. А какая гармония!.. Какая песнь!.. Какой полет времени и простор для сочувствия! Если бы провансальские трубадуры XII века, одним из любимых жанров которых была альба - утренняя песнь-побудка, обращенная к любовникам, смогли прочесть эти стихи, они бы непременно избрали Фета королем поэтов.

В 80-е годы переживает творческий расцвет Алексей Николаевич Апухтин (1841 - 1893), милый друг и злой гений юных лет композитора Петра Чайковского. Апухтин - поэт чистый, интимный и небольшой, не обладавший широкой палитрой красок. Главные мотивы его поэзии: чувство скуки в светском обществе, к которому он принадлежал по рождению, сознание безволия, мотивы несчастной любви, в основе своей имеющие, скорее всего, неортодоксальную сексуальную ориентацию, чувство одиночества и тяжести жизни. Последнее, кроме прочего, еще и в силу того, что Апухтин был чудовищно тучен, настолько, что не мог ходить, и слуги выносили его в кресле на свежий воздух. Вот образцы его лирики:

Мне не жаль, что огонь, закипевший в крови, Мое сердце сжимал и томил, Но мне жаль, что когда-то я жил без любви, Но мне жаль, что я мало любил.

Или:

Ночи безумные, ночи бессонные, Речи несвязные, взоры усталые... Ночи, последним огнем озаренные, Осени мертвой цветы запоздалые. Пусть даже время рукой беспощадною Мне указало, что было в вас ложного, Все же лечу я к вам памятью жадною, В прошлом ответа ищу невозможного. Вкрадчивым шепотом вы заглушаете Звуки дневные, несносные, шумные, В тихую ночь вы мой сон отгоняете, Ночи бессонные, ночи безумные.

Этот Обломов-поэт, конечно, тоже был недюжинным стихотворцем, о чем свидетельствует лирическое нагнетание приведенных строк, отрывистость фраз, звуковая эвфония: шепотом... заглушаете... шумные.

Пушкинианец, правда, несколько прозаического толка, по своим поэтическим симпатиям Апухтин, в общем, был обделен серьезным формотворческим даром, но умело компенсировал его драматизмом стиха, отчего в свое время его произведения очень любили читать с эстрады.

Другой поэт этого времени - Сергей Андреевский, певец красоты, красоты как закона жизни и искусства, недаром по профессии юрист. Истинную красоту он видел в прошлом:

Тени туманные, звуки неясные, Образы прошлого, вечно прекрасные, Вечно сокрытые мглой отдаления, Встаньте из мрака в лучах обновления. Встаньте без горечи светло-нарядные, В жизненном облике сердцу понятные, Душу воздвигните силой целебною, Двигайтесь, образы, цепью волшебною.

Или:

Темных призраков не стало, Словно дыма битв: Сердце в мире отыскало Образ для молитв! У желанного порога Робко стынет кровь: То блаженная тревога - Первая любовь! И свежа, как ландыш мая, Юностью блестя, Вот стоит она, живая, Грез твоих дитя...

Милые, вполне профессиональные, несмотря на рифму "кровь - любовь", которая и тогда уже была притчей во языцех, стихи, первое из которых вполне апухтинское, второе - фетовское. Нет, не стихами, а статьями своими ближе всего к будущим символистам подступал Андреевский, гораздо лучший критик нежели поэт. Кстати, именно ему принадлежит честь второго открытия непреходящего значения философской поэзии совсем забытого в те года Баратынского.

В 80-е как бы свое второе рождение переживал и замечательный поэт Константин Константинович Случевский (1837 - 1904). Прежде он без большого успеха полемизировал с Писаревым и Чернышевским в своем труде "Явления русской жизни под критикой эстетики" (1866/67), а теперь, наконец, большую популярность приобрели его стихи. Некоторые поклонники Случевского пытались даже провозгласить его королем русских поэтов, правда, без особого успеха. Дело в том, что Случевский сочинял стихи всю жизнь, сочинял обильно, безудержно, как это нередко бывает с поэтами. Примером тому может служить творчество Бальмонта или Евтушенко. И такое поэтическое "недержание", естественно, не могло не сказаться на качестве стихов. Типичный восьмидесятник, Случевский писал, например, так:

В глухой безвременной печали, И в одиночестве немом, Не мы одни свой век кончали, Объяты странным полусном. Мы ждем, молчим и не тоскуем, Мы знаем, нет для нас мечты - Мы у прошедшего воруем Его завядшие цветы.

И еще о трех поэтах.

К. Р. - псевдоним великого князя Константина Романова, всецело принадлежащего искусству для искусства:

Лишь тем, что свято, безупречно, Что полно чистой красоты, Лишь тем, что светит правдой вечной, Певец - пленяться должен ты!

Арсений Голенищев-Кутузов - буддист в русской поэзии, отрицающий жизнь ради покоя, тишины, смерти. "Глубже всё в грудь проникает бесстрастья целительный холод", - говорил он. Кстати, Владимир Соловьев написал любопытную статью о его лирике "Буддийское настроение в поэзии". Вот маленькая цитата из этой статьи: гСчастье жизни случайно, говорят нам "Старые речи" (поэма Г.-К.), не только случайно, но и греховно, дополняет "Дед" (другая поэма Г.-К.), но ни случайность, ни преступность не мешают ему быть желательным, эту последнюю неопределенность окончательно устраняет "Рассвет" (третья поэма Г.-К.), показывая, что счастье и сама жизнь не только случайны и греховны, но и не нужны, что смерть есть не только роковая необходимость, но даже благо и настоящее блаженствох.

Подтвердим это строками самого Голенищева.

Я понял тишину! Я понял, чье дыханье Мне в душу веяло прохладой неземной, Чьей власти покорясь, утихнуло страданье, Я угадал, что смерть витала надо мной... Но не было в душе ни страха, ни печали, И гостью грозную улыбкой встретил я... Мне представлялася во мгле туманной дали Толпою призраков теперь вся жизнь моя. К ней ничего назад меня уж не манило: Страданья, радости, событий пестрых рой, И счастье, и... любовь - равно все чуждо было, Бесследно все прошло, как ночи след пустой. Я смерти видел взгляд. Великая отрада Была в спокойствии ее немого взгляда; В нем чудился душе неслыханный привет; Казалося дотоль я не имел понятья Об утренней красе безоблачных небес; Теперь весь дальний мир в рассвете там исчез. Я неба чувствовал бесстрастные объятья, Я погружался в них и становилось мне Всё беспечальнее, все легче в тишине. Вблизи какой-то шум раздался непонятный, Какие-то шаги и шепот еле внятный, Мне было все равно: я видел пред собой Лишь смерть с простертою на помощь мне рукой.

Таковы представители русского "чистого искусства". Общим и типичным для них является поклонение красоте, культ Пушкина, сознательное отчуждение от злобы дня. Их лирика, как правило, бесстрастна, сдержанна, спокойна, с преобладанием ровной однотонности, окрашенной в цвета уныния, разочарования, стремления к забвению, порой даже к смерти. Таковы они все, за исключением Фета, ибо Фет - гений, а гений никогда ни в какие рамки не вписывается.

Таким образом, ни о каком новаторстве, молодом задоре и протесте, свежести говорить в данном случае не приходится. Выработан некий канон, то ли псевдоантичный, то ли (что скорее) своего рода классицистический, где пластика и живописность превалируют над эмоциональностью и музыкой. Говоря одним словом: русский парнас. Чувствуется некая закономерность: и во Франции, и у нас в преддверии бурной революции символизма - спокойное сдержанное мастерство. Затишье перед бурей.

Понятно, что не вся русская поэзия тех лет была таковой. Но - "увы и ах!..", как говорил И.С. Тургенев - в качестве примера гражданственной музы можно приводить разве что стихи Семена Яковлевича Надсона (1862 - 1887), почти что в юношеском (в лермонтовском точней) возрасте умершего от чахотки, затравленного личной ненавистью злобнейшего критика Буренина, однако успевшего немало. Стихи Надсона - больной, болезненный стон души поэта-гражданина, разбившийся о железную скалу политической реакции 80-х. Последний вздох умирающей традиционной гражданской поэзии. Мы уже цитировали выше блистательное четверостишие поэта. Не грех прочесть еще раз это маленькое гениальное завещание. Умирает поэт, умирает его дело, но...

Не говорите мне: он умер. Он - живет! Пусть жертвенник разбит - огонь еще пылает, Пусть роза сорвана - она еще цветет, Пусть арфа сломана - аккорд еще рыдает!..

Замок, запирающий навсегда золотой век русской поэзии с его пушкинской краткостью, точностью, глагольностью... И одновременно - ключ от двери, ведущей в длинный, темный, причудливо изогнутый мир-лабиринт символа с его перешептывающимися друг с другом углами, сводами, полными неясными страхами, бликами на потолках, одновременно солнечными и лунными, дневными и ночными, с его вырванными сердцами, обращенными в факелы, кокаиновыми Пьеро и пьяными Арлекинами, премудрыми девами и окаянными днями... и поди разберись, с чем еще.

Однако приведенное дважды - всего лишь одно, лучшее стихотворение Надсона. Вообще же его поэзия воспевает главным образом борьбу за свет против тьмы и мрака жизни. Но не потому, что свет, простите за тавтологию, - светел и красив, нет, к красоте Надсон едва ли не совершенно не чувствителен. Больше того, мир для него - тюрьма, то и дело в его стихах звенят цепи и оковы. Красота его даже возмущает:

Как!.. В эту ночь, окутанную мглою, Здесь, рядом с улицей, намокшей под дождем, Дышать таким бесстыдным торжеством, Сиять такою наглой красотою, -

обращается он к... цветам за освещенными окнами цветочного магазина. Кажется, Надсон вообще не чувствителен к зрительной красоте. Вместо игры цветов - хмарь, ночь, тюрьма, угол, могила; все богатство эпитетов: темный, черный, мрачный. А если и появится в его стихах солнце, то вот оно, оказывается, какое:

Путь суров - раскаленное солнце палит Раскаленные камни дороги, О горячий песок и об острый гранит Ты изранил усталые ноги. Дальше, дальше и дальше, под зноем лучей Раскаленной безвестной дорогой своей, Мимолетный соблазн презирая...

Или такие строки о юге:

Да, не тянет меня красота этой чудной природы, Не зовет эта даль, не пьянит этот воздух морской, И, как узник в тюрьме жаждет света и жаждет свободы, Так я жажду отчизны, отчизны моей дорогой.

Или еще:

На роскошь изнеженной южной природы Глядел я с холодной тоской, И город богатства, тщеславья и моды Казался мне душной тюрьмой.

Метрическое, музыкальное богатство Надсона не давало и не дает сбросить со счетов русской поэзии этого странного, мрачного, просто не успевшего стать крупным поэтом юношу, еще не перебродившего бунтарством и байроничеством.

Прислушайтесь к музыке его стиха, к метафоре:

В долине бродил серебристый туман, Бессонное море, как мощный орган, Как хор величавый, Под сводами храма звучащий мольбой Гремел, воздымая волну за волной, Глухою октавой.

К сильным сторонам творчества Надсона относится и мир обоняния, мир запахов, которыми он как бы тайком пытается возместить недостаток зрительных образов.

Итак, с поэтами 80-х роднят Надсона настроения уныния, тоски, бессилия, безнадежности, с поэтами 90-х - стремление передать оттенки звуков, ощущений, неясных движений души.

Но все же Надсон по преимуществу поэт гражданственного звучания, и потому сближать его стоит не с "парнасцами" и будущими символистами, но с такими авторами, как А. Плещеев, Ал. Жемчужников, народоволец Якубович, больше известный читающей России в качестве переводчика Бодлера.

Заинтересованный читатель, вероятно, уже заметил, что в этом беглом очерке русской поэзии автором слишком мало сказано об Афанасии Фете, ничего - о Тютчеве, Алексее Толстом и Фофанове. Тому есть свои причины, и прежде всего та, что названные авторы в значительно большей мере являются истинными предтечами русского символизма, о чем неоднократно заявляли сами символисты, и, следовательно, рассмотрение их творчества логически необходимо в прямой увязке с творчеством символистов, даже если это противоречит хронологии.