Полустанок

(из записок одинокого человека)

Когда я еду с почтовым вагоном на восток или на запад и в летнюю пору, распахнув двери тамбура, часами гляжу на проносящийся мимо меня мир, то от долгой езды кажется, что именно поля, горы и леса с городами и селами проносятся мимо тебя, а ты сидишь, как Бог, все видишь, но ни во что уже не можешь вмешаться...

Но, куда бы я ни следовал, что бы ни видел, больше всего на моем пути меня умиляют и радуют полустанки. К остальному я как-то привык: к подснежникам под откосами, к Байкалу, и к фиолетовым от багульника сопкам Читы, и к пахнущим сиренью станциям Подмосковья, и к шумным вокзалам, и к большим и малым городам. Но глухие, никому не известные полустанки России я люблю всегда, бывает, до слез. А когда мне очень повезет, и я увижу на полустанке девушку, поливающую грядки или сидящую с книжкой, от которой она обязательно оторвется и скользнет по мне рассеянным взглядом, то я замру от сильного желания - быть около нее, поливать с ней грядки или читать вместе книжку. И еще, и еще раз почувствую и пойму, что я создан был для жизни доброй, для Любви, для тихого полустанка с огородом и девушкой.

Может, это желание намотавшейся души обрести, наконец, покой, после того как в свои лучшие годы мы безудержно мечемся, подстегивая себя тем, что счастье - не то, что окружает нас, а то, что непременно должно прийти, показаться за следующим поворотом, не знаю. Но меня не оставляет ощущение, что весь я остался там, на том полустанке. А здесь бродит лишь мой циник-мозг, который, прежде чем сказать "люблю", подумает, как бы это получше выразить.

Уж и не помню, чего ради я тогда насадился водки?.. - скорее, без повода: просто затосковал. О чем? А кто его знает, о чем тоскует человеческая душа, сознающая трагедию бытия... Я всегда мог объяснить в себе радость, но тоску - никогда.

Не помню, как я попал в пригородный поезд, ничего не помню. Очнулся, пришел в разум в тамбуре, окруженный ревизорами.

Поезд остановился, и меня вытолкнули в темноту ночи. С шумом промелькнули мимо светом окон вагоны, и я остался один. Казалось, в мире есть только ночь и я. Но вот в темноте я различил строение, а где-то далеко пели. Постояв, я, не зная зачем, побрел на песню.

Хмель быстро оставил меня. Но с его уходом в мою душу наворачивалось жуткое одиночество. Болезненное уныние и какая-то неюношеская усталость от жизни тянули, сворачивали мое сознание с дороги к деревьям, где можно было выбрать сук... И только песня где-то на деревенском "тырле" была маяком моему помутившемуся сознанию, и я заторопился к ней, спотыкаясь и падая.

Я вышел к костру, молча присел среди сразу притихших мальчишек и девушек, в основном подростков, удивленно глядевших на меня, и, остро ощущая лишним свое присутствие, ушел обратно в ночь.

На этот раз один в темноте я чувствовал себя много лучше. Долго плутал, пока не уткнулся в насыпь и в строение рядом с ней. Это был тот самый типовой полустанок, на котором меня вытолкнули из пригородного поезда. Погруженный в густой мрак ночи, он не подавал никаких признаков жизни, а будить хозяев и просить о ночлеге мне и в голову не приходило: настолько я казался в те часы никому не нужным и забытым на земле человеком. Я отошел от строения чуть в сторону, нарвал лопухов репейника, настелил их на землю и лег. Ночная свежесть в три погибели свернула меня, но все же я как-то уснул.

Проснулся, как мне казалось, тут же от холода: моя белая нейлоновая рубашка была насквозь влажной. Туман опускался на землю и лежал на ней плотным, бело-молочным слоем, доходя мне до пояса. Слой был неровно клочковат и, чем дальше от меня, тем гуще. И из этого клочковатого "молока" зыбко возвышалась насыпь и плавали строения полустанка. Кто-то шел со стороны "тырла", там уже была глубокая предутренняя тишина.

Идущего я видел только сверху, по грудь - мимо меня как бы проплывал только бюст. Я не мог различить: кто это, женщина или мужчина, и негромко окликнул:

- Эй!..

Шедший метнулся в сторону и, кажется, упал. Но уже в следующую секунду бюст его появился над белым клочковатым туманом и быстро поплыл к домику у насыпи; туман почти скрадывал топот ног.

- Эй!.. Подожди! - негромко закричал я. - Подожди, я тебе ничего не сделаю!

Я очень боялся, что этот кто-то исчезнет совсем: в тот час он представлял для меня на земле все человечество, и мне очень хотелось, чтобы оно дало мне спичек. Своих у меня не оказалось, а больше всего на свете мне хотелось курить.

Вбежав на крыльцо дома, человек остановился и негромко, напуганно спросил:

- Чего тебе? - по голосу это была девушка.

- Не бойся, - сказал я как можно ласковее и мирней, - мне бы только спичек и узнать, когда электричка.

С минуту она раздумывала, потом спросила:

- А ты мне ничего не сделаешь?

- Да не бойся! - ободренный надеждой, принялся убеждать я, - если бы я хотел тебе сделать что-то плохое, я бы поймал тебя на дороге.

И снова тишина сомнения, потом ее голос:

- Подожди, - и она скрылась за дверью. Я ждал, обласканный оставленной ею надеждой, и она вышла. Позвала: "Иди сюда". Я подошел. Она держалась за ручку, готовая в любую минуту шмыгнуть за дверь. Разглядывала: - А-а!.. Это ты подходил к нам, к костру?.. - Казалось, она даже обрадовалась: все же знакомый уже человек. - На, - она сунула мне спички и быстро отдернула руку. - Чего бродишь-то как привидение?

- С электрички высадили, - ответил я и закурил. Дым, попавший в грудь, казалось, согревал самую душу.

- Городской, что ли? - спросила она.

- Ну, - сказал я.

- А куда ехал?

- Не знаю.

- Как не знаешь? Хи!.. Чудной,- она тихо засмеялась.

- Пьяный был, - тоже усмехнувшись, сказал я.

- До этого напился? Чего так?..

- Тоска, - сказал я.

- С чего там у вас-то тоска? - сказала она. - Танцы у вас, кино... А тут - соберемся на "тырло", посидим у костра и все, вот где тоска.

- В душе тоска, - сказал я.

- А-а... - она помолчала. - Бывает... - спросила, - и чего теперь будешь делать?

- Ждать электричку, - сказал я. - Сколько еще до нее?

- Часа три.

- У-у!.. - я поежился.

- Холодно? - спросила она участливо.

- Задуборел. На лопухах спал, - сказал я.

- На голой земле?! Дурачок, простудишься. Можешь к нам на сеновал залезать. - И тут же радостно вскрикнула: - Слушай, я даже полушубок тебе принесу! Старенький: тяпнешь, так не беда.

- Не тяпну, - сказал я.

- Пошли.

Она привела меня к сараю, с торца которого стояла лестница.

- Залазь, - сказала она, - я сейчас...

Я залез под крышу сарая, подо мною зашуршало сено. Запах сенной трухи защекотал ноздри. Я сидел и ждал.

- Принимай! - и в лицо мне шмякнулся шерстью полушубок. - На миску еще и банку с молоком.

Я пристраивал миску и банку с молоком так, чтобы не опрокинуть, а она стояла на лесенке, возвышаясь над перекрытием грудью, и говорила:

- Хорошо тебе тут, а в избе у нас парилка: мать печку топила, гостей ждут.

- Оставайся со мной, - сказал я просто так.

- А лезть не будешь? - спросила она.

- Нет! - с радостью заверил я и знал, что говорю правду. Это уже потом я стал безразличным к словам и к людям, и жена моего товарища могла оказаться предметом желания... Но та девушка стояла передо мной, вызывая только нежность в моем, еще только начавшем страдать сердце; позже оно разуверится и ожесточится, потом все поймет и простит, но той нежности в нем уже не будет никогда, потому что самое доброе сердце с разумом становится бессердечным.

Она осталась со мной. Поев огурцов с хлебом и выпив молока, мы лежали рядом на спинах, накрывшись одной шубой. Я лежал по пояс голый: рубаха моя была сильно влажной, и мы повесили ее сушиться. Я еще не согрелся и остро чувствовал тепло ее плеча и бедра, и в накатившей на меня нежности мне очень хотелось прижаться к этому теплу, именно к теплу и ни к чему больше. Но я боялся сделать даже самое маленькое движение: вдруг она испугается и уйдет.

- У тебя есть девушка? - спросила она.

- Есть, - ответил я и сам удивился тому, что у меня где-то есть девушка, что я где-то живу, что вообще где-то есть люди, а эта крыша - случайно. Все мне казалось наоборот: под крышей сделалось для меня все, а в остальном я был случайно, когда-то, где-то, давным-давно.

Правда, у меня была девушка, к которой я не питал никаких чувств и она не питала ко мне. Но в нашем кругу у каждого уважающего себя парня должна была быть "чувиха". И каждый вечер, нагладившись и начистив туфли (часто чужие), я шел к своей, которая, как и я, жила в общаге; стучал в дверь - выглядывали, и за дверью я слышал: "Галка! Твой чувак... " И выходила "моя", она была уже готова, потому что ждала. Все они там за дверью были уже "готовы" и ждали: главное, чтобы "чувак" был, пришел...А дальше... Я забирал "свою чувиху", и мы бесцельно слонялись по городу. Иногда я откровенно и довольно небрежно целовал ее при всех, но то не было потребностью большой страсти или нежности, просто от скуки я разыгрывал из себя мужчину, моя партнерша по той же причине мне подыгрывала.

- А у меня никого нет, - сказала она тихо и, помолчав, продолжала. - Парней у нас - раз, два... в армию уйдут и не возвращаются, одна мелюзга осталась. Когда ты ушел, все девчонки гадали: к кому ты приехал. А Людка Мезенцева сказала: "Я с ним задружу. " А у самой уже солдат был... в уборочную. И письма ему в армию пишет.

- Я буду к тебе приезжать, - сказал я.

Она ничего не ответила. Перевернулась со спины на бок, подставила под голову руку, склонилась надо мной, сказала:

- А у тебя глаза светятся, - легла, уткнувшись головой в мое плечо, и, уже засыпая, я услышал:

- Приезжай. Я тебя с родителями познакомлю, только не сразу - ладно?..

И мы уснули и все на свете проспали: нас разбудила ее мать. Она смотрела на мою голую грудь испуганно и зло. Все молчали, и всем нам было неловко.

- Пусть уходит, - сказала ее мать и, резко соскочив с лесенки, быстро пошла к дому.

- Заплачет, - сказала она. - Когда она уходит так, она потом плачет. Пойду скажу ей, что у нас с тобой ничего не было. А ты уходи, а то отец...

Я вышел на платформу и, дождавшись электричку, уехал в город.

Сначала я решил: все, что было со мной, - это пьяное приключение, и мне надо забыть мою добрую знакомую. Но за неделю я не только не забыл ее, а соскучился так, что в пятницу уже был на полустанке. И ее отец за бутылкой водки хвалился быстро сделать из меня настоящего "путейца". Мать, та вообще встретила меня очень радушно и за ужином раза три говорила, обращаясь к отцу: "Я удивляюсь его порядочностью... " Отец явно ничего не знал, не понимал, но согласно мычал.

Дело с той пятницы быстро пошло к свадьбе, и уже по осени я собирался перебраться из города на полустанок. И, может, провел бы я там всю свою жизнь и провожал бы зеленые вагоны, никогда не зная тех мест, куда они идут. Но в один из вечеров в мою комнату в общежитии вошла "Она" и сказала, что поступила в училище на маляра-штукатура и наконец-то будет жить в городе.

А еще через неделю парней она стала называть чуваками и попросила меня никому не говорить, что она не из города: "А то будут называть - "сельская".

И однажды в ее общежитии, открыв на мой стук дверь, ее тут же захлопнули, и за дверью я услышал: "Надя, твой чувак!.. " И я не женился на ней. На полустанке больше не появлялся, но иногда, загрустив, садился на электричку и куда-нибудь ехал...

С тех пор прошли годы. Прошли мечты, прошла юность, прошла боль... Осталась вот эта дорога да созерцание стремительно проносящегося мимо меня пространства, где полустанок с девушкой мелькнет мне иногда как дневная награда, как ощущение возможности счастья на земле, которое оказалось почему-то недоступно мне.

Но, может, оно есть у других?..