Разночинцы 1860-х годов как социокультурное явление

Программа сотворения мира и нового человека: феноменологический аспект. - Разночинское сознание - границы понятия: соотношение общественного ("массового") и индивидуального в личностном самоопределении. - Сословно-психологический комплекс разночинства. - Литературная характерология и исторический тип: подпольное пространство нового человека. - Маргинальность и словесное мышление.

Разночинцы начинают играть заметную роль в социальной и культурной жизни России XIX в. с 40-х годов. Их влияние в последующие десятилетия было различным и по интенсивности, и по сферам приложения сил. 60-е годы - это своего рода звездное историческое десятилетие разночинцев. Именами Чернышевского, Добролюбова, Писарева обозначено важнейшее направление в социально-политической жизни России, в литературе, эстетике, философии. В эти годы окончательно оформился и канонизировался особый исторический тип личности, обозначенный в истории литературы как новый человек, реалист, демократ, нигилист, мыслящий пролетариат.

Стремительность, с которой он формировался, отбор качеств, вошедших в его структуру, каноническая неизменность образа на протяжении многих десятилетий, когда само поколение уже сменилось последующими, степень влияния на общественное сознание - все это позволяет предположить, что в данном типе кристаллизовались не только исторически изменчивые признаки, но и доминантные, глубинные свойства определенного личностного склада разночинцев.

В нашем восприятии слово "разночинец" прежде всего связано именно с шестидесятниками и отчасти с предшествующим поколением 40-х годов. Во многом это определяется тем, что мы ориентируемся исключительно на слой разночинской интеллигенции, игравшей значительную роль в общественной и культурной жизни середины века. То обстоятельство, что разночинцы, вначале как довольно пестрая социальная группа, а затем уже как сословие, существовали в России с XVIII в., обычно не представляется нам столь уж существенным для понимания феномена разночинства 60-х годов. Поставив себя в положение детей, не желающих знать даже и отцов - поколение 40-х годов, сами они и вовсе не заботились о процветании генеалогического древа. И это вполне естественно по целому ряду причин.

Чисто социальный феномен разночинства, особенно интеллигентского, состоял в том, что в сословном смысле разночинец всякий раз оказывался таковым, что называется, в первом поколении. В разночинцы попадали, точнее сказать, выпадали из других сословий. "Потомственные" разночинцы гораздо чаще появляются уже со второй половины XIX в. Как известно, разночинцы интеллектуальной элиты 60-х годов, как и многие их менее знаменитые последователи, поставлялись другими сословиями, в частности, особенно щедро сословием духовенства. Это обстоятельство позволило Герцену назвать шестидесятников демократического круга журналистики поколением семинаристов. Чернышевский, Добролюбов, М.А. Антонович, Н. Помяловский, Г.З. Елисеев, Г.Е. Благосветлов и многие, многие другие общественные и литературные деятели 60-х годов вели свое происхождение оттуда. Можно сказать, что разночинцами не рождались - ими становились по факту образования и характеру избранной деятельности.

Понятие "разночинец" в словоупотреблении гораздо шире достаточно узкого юридического содержания данного термина, который охватывает значительно больший и довольно разнородный состав людей. Предметом же нашего внимания и в дальнейшем будет слой разночинской демократической интеллигенции, активно формировавшийся в студенческой и журнальной среде 60-х годов. Точнее было бы говорить о второй половине 1850-х - начале 1860-х годов, поскольку именно в этот отрезок времени заявила о себе демократическая генерация разночинцев, названная впоследствии шестидесятниками. Чтобы это стало возможным, понадобились не только благоприятные обстоятельства, обусловленные оживлением общественной жизни. В статье "Новая фаза в русской литературе" Герцен так пишет о радикальности общественных перемен в середине 50-х годов, при самом начале царствования Александра II: "Все, что было погребено в глубине души под гнетом вынужденного молчания, вдруг обрело язык, чтобы протестовать и выйти наружу. Если сравнить газеты и журналы последних лет царствования Николая с теми, которые появились полгода спустя после его смерти, то можно было подумать, что их разделяют по меньшей мере четыре поколения" (1 Герцен А.И. Собр. соч.: В 8 т. - М., 1975. - Т. 8. - С. 239.) .

Для выявления социального потенциала разночинцев эта ситуация оказалась чрезвычайно благоприятной. Однако не менее важным было и другое обстоятельство, на первый взгляд, не предвещавшее столь же революционных последствий. И здесь нам не обойтись без небольшого исторического экскурса, восстанавливающего некоторую причинно-следственную связь явлений.

Н.А. Вердеревская справедливо замечает: "Для того, чтобы разночинец нашел свое место в обществе, свои пути, чтобы понятие "разночинец" приобрело свое сегодняшнее конкретно-историческое значение, чтобы началась выработка разночинской идеологии, нужна была прежде всего сама возможность независимого существования" (2 Вердеревская Н.А. Становление типа разночинца в русской реалистической литературе 40-х - 60-х годов XIX века. - Казань, 1975. - С. 13. ) . И появляется она, напомним, только во второй четверти XIX в., когда разночинцы смогли пользоваться своим образованием не только в границах государственной службы, как ранее, но и выбирать "свободную" профессию. Журналистика и занятие переводами в больших коммерческих журналах, одним из которых был "Современник", частная учительская практика и проч., - все это могло теперь обеспечить право на действительно независимое существование, пусть и далеко не завидное в материальном отношении.

Что касается формальных свобод, то разночинцы стали обладать ими гораздо раньше. Большая их часть умещается в пределах словарной характеристики: "Разночинец, человек неподатного сословия, но без личного дворянства и не приписанный ни к гильдии, ни к цеху" (3 Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. - М., 1980. - Т. 4. - С. 41. ) Другими словами, по принадлежности к "неподатным" сословиям, в число которых кроме дворянства входило и духовенство, разночинцы были свободны не только от рекрутства, приписки к месту жительства, но могли и даже должны были получать образование.

В социальном смысле положение разночинцев оказалось изначально двойственным. С одной стороны, по своему статусу они не обладали многими правами на собственность, даже и в сравнении с некоторыми податными сословиями (например, купцами), но с другой, - в отличие от них, были в той же мере свободны, как и дворяне, а по уровню образования могли и превосходить многих из них. Более того, для разночинцев, стремящихся к продвижению по служебной лестнице, после получения соответствующего табельного ранга открывался путь в дворянское сословие. Однако разночинская интеллигенция, обеспечивая себе независимость и право на интеллектуальные занятия, как правило, пренебрегала государственной службой, оставаясь, таким образом, при минимальных чинах. Например, Чернышевский до конца жизни именовался титулярным советником (после ссылки ему был возвращен этот чин, по поводу чего он часто иронизировал).

Социальная двойственность положения разночинцев проявлялась и в том, что для простолюдина они оставались "барами", "из образованных", а дворянином ценились не выше слуги, как люди "подлого" происхождения. Ни общая демократизация социальной жизни 60-х годов, ни признание значительной роли, которую разночинцы стали в ней играть, не могли преодолеть инерцию сословного восприятия, формировавшуюся десятилетиями.

"Слой, затертый между народом и аристократией", по меткому выражению Герцена, был действительно бескорневым в социальном и культурном отношении. Понадобились усилия нескольких поколений разночинцев XIX в., чтобы "укорениться" в социуме и культуре, заняв там свое место.

Разночинцы демократической формации 60-х годов, как известно, очень своеобразно ощущали свою миссию в этом отношении. В сознании идейных вдохновителей поколения обустройство этого места должно было начаться с тотального переустройства всего и вся. В программу закладывались поистине кардинальные преобразования: от разрушения сущностного миропорядка и обоснования материалистического взгляда на мир до проектирования нового социального устройства, от разработки теории искусства до тщательного обоснования принципов бытового уклада, включая грандиозный проект воспитания нового человека. Не столь важно в данном случае, что все "кирпичики" нового мироздания были давно заготовлены европейской философией, эстетикой, политической экономией предшествующих десятилетий и даже столетий. Опыт построения себя как личности из этих "кирпичиков" был действительно нов и по-своему уникален.

Если судить по декларациям, архитекторы нового мироустройства, разочарованные в экзистенциальной вертикали бытия, последовательно проектировали новое здание для человечества в пределах пространственной горизонтали, увеличивая его отчасти за счет подвального этажа. Во всяком случае,подпольные герои Достоевского, бившиеся над разрешением сверхидей, хотя в социальном смысле проживали зачастую на чердаках, в философском же - занимали как раз подвальное пространство, каковым является всякое сознание, торгующееся с сущностным: если Бога нет, то...

Новые людипо видимости успешно вышли из этого торга. Однако только по видимости. Их современники, а еще в большей степени последующие поколения отмечали в идеологии шестидесятников несвойственную западным теориям материализма и социализма теологическую окрашенность, признаки своего рода вероучения наизнанку.

В.В. Зеньковский называет русский вариант социализма "секулярным эквивалентом" религиозного мировоззрения. Движущей силой творческой энергии новых просветителей 60-х годов была потребность удовлетворить религиозные запросы без христианства: "Секуляризм становится либо богоборчеством, либо богоискательством, и даже те, кого принято называть "нигилистами", если и ударяются в атеизм, то непременно буйствующий и страстный, переходящий в фанатическое сектантство" (4 Зеньковский В.В. История русской философии: В 2 т. - Л., 1991. - Т. 1, ч. 2. - С. 126. ) .

"Семинарская" маркировка, заметная современникам, встречается и в мемуарах о 60-х годах не только в сословно-пренебрежительном смысле. Так, например, оценивая страстную устремленность Чернышевского к достижению своих идеалов, Л.Ф. Пантелеев пишет об особой природе его духовной энергии: "Никогда не надо упускать из виду, что Чернышевский длинным рядом предков происходил из той общественной среды, которая, как носительница идеи царства Божия, во все времена, даже в века самого глубокого упадка нравов, выдвигала героев нравственного долга, в своем самопожертвовании доходивших до мученического конца. <...> С годами умственный горизонт Чернышевского расширился, его идеи получили другое направление, но религиозное отношение к ним осталось прежнее" (5 Пантелеев Л.Ф. Из воспоминаний прошлого / Под ред. С.А. Рейснера. - М., 1934. - С. 310.) .

О религиозной окраске русского материализма, лежащего в основе нигилизма как мировоззрения, в свое время много писал Н.А. Бердяев, называя сам нигилизм религиозным феноменом (6 См: Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. - М., 1990.) . Заостряя формулировку, Бердяев утверждает, что русский нигилизм мог возникнуть лишь в душе, "получившей православную формацию" (7 Эта идея, поддержанная И. Паперно, легла в основу ее анализа идейно-тематической структуры романа "Что делать?", рассмотренной ею как вариант "нового Евангелия". См.: Паперно И. Семиотика поведения: Николай Чернышевский - человек эпохи реализма. - М., 1996. - С. 166 - 183.) . Эта идея, пожалуй, наиболее ярко воплощена Достоевским во многих его произведениях ("Атеизм самый полный ближе всех, может быть, к вере стоит" (8 Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. - Л., 1974. - Т. 11. - С. 268.) ). Этическая сторона такого мироотрицания, обращенная к идеалу, объясняется неприятием зла, разлитого в мире, а отсюда производна и сама идея построения царства Божия на земле. Другими словами, в религиозном смысле здесь идет речь об исправлении замысла Творца. Это, безусловно, тоже очень русская в своей основе манера "оправдания" атеизма как благого побуждения.

В собственно философском, а не только социально-утопическом смысле, идея нигилизма как основы мировосприятия и самосознания личности, как известно, была представлена в своем классическом виде у Ницше. Разумеется, мы не склонны увязывать классический нигилизм с шестидесятниками и называть их предшественниками ницшеанства. Нам важно здесь другое: как во всякой крайности, доводящей существо идеи до возможного предела, в ницшеанском нигилизме обнажен нерв, который побуждает рефлектирующее нигилистическое сознание ощущать экзистенциальную пустоту как психологическое состояние. Очень важно понять нигилизм не только как комплекс идей, поскольку личностное сознание вовсе не исчерпывается им. Нигилизм как психологическое состояние выражается в числе прочего в чувстве сиротства, бездомности, отсутствия своего места в миропорядке.

По мысли Хайдеггера, "классичность нигилизма состоит в том, что он вынужден, не зная того, занимать позицию отчаянной обороны против знания своего внутреннего существа " (9 Хайдеггер М. Европейский нигилизм // Хайдеггер М. Время и бытие. - М., 1993. - С. 68.) .

Психология в словоупотреблении Ницше, выделяющего несколько стадий нигилизма как психологического состояния, означает принципиальное отношение человека к сущему в целом. Другими словами, это не "психологические процессы" в естественно-научном смысле и не сфера "высшей жизни души", но скорее метафизика сознания, устанавливающего личный смысл и личный путь в соотношении с сущим. Испытав экзистенциальное разочарование, сознание, по мысли Ницше, запрещает себе всякий род "ускользания" к запредельным мирам, хотя и не выносит этот мир, который уже не удается отрицать. В психологическом смысле невключенность в оба мира как одна из основ индивидуализма и оборачивается чувством сиротства, которое интенсивно стремится к компенсации за счет переустройства этого мира, доступного приложению воли.

Нигилизм, атеизм, реализм, философия материализма и множество других понятий находились в середине века в активном словоупотреблении и так или иначе фиксировали установление принципа нового полагания ценностей.

Быть может, даже больше, чем программа разрушения миропорядка, шестидесятников привлекала идея нового человека, каковым, по их мнению, должен был стать в перспективе всякий человек. Занявший пустующее в их концепции место Бога, человек был провозглашен высшей ценностью, мерой всех вещей. В "Современнике" 1857 г. Чернышевский писал: "Все те эпитеты и атрибуты, которыми мы обыкновенно украшаем понятия о Боге, - не что иное, как наша затаенная мысль о том, чтобы эти атрибуты стали достоянием нашим, достоянием человечества. Пусть мы не достигнем такого совершенства, но пусть мысль о нем не будет отделена от земли и сопутствует нам в нашей работе над улучшением живой жизни. Человек живет для человека и выше человека ничего в мире не знает" (10 Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч.: В 15 т. - М., 1939. - Т. 6. - С. 282.) .

Переходя к воспроизведению того или иного словесного выражения идей Чернышевским, мы тотчас увязаем в риторичности и покидаем пределы философии. Риторический почерк Чернышевского, как и его соратников по словесному искусству, узнаваем безошибочно. Он проявляется в особой манере низводить любую идею в философском понимании слова до уровня идеологии. Совсем не случайно, что от поколения, активно питавшегося идеями европейской мысли, осталась только одна идеология, напоминающая риторическими формами своего выражения о существовавшей некогда связи с идеальным миром смыслов. Так и сама риторика, будучи изначально искусством выражать смысл, вырождаясь в декоративный орнамент речи, сохраняет его мертвый след в замысловатых сплетениях линий.

Риторичность - не только характерная черта мышления, но и стилевой признак поведения шестидесятников. Разночинская среда закрепляла и тиражировала стиль поведения, в котором все - от жеста и манеры одеваться до круга идей, составлявших отличие нового человека - было значимо идеологически. Достраивающий социальный и бытовой облик нового человека, этот стиль столько же раз был осмеян в фельетонах и беллетристике, сколько и вознесен в революционно-демократической журналистике и литературе.

Редкий мемуарист, вспоминая 60-е годы, не отразил свои впечатления об общественном брожении молодежи, увлекавшейся новыми идеями. "Нигилизм объявил войну так называемой условной лжи культурной жизни" (11 Кропоткин П.А. Записки революционера. - М., 1990. - С. 266.) . и тут же создал собственную систему условностей, ни в чем не уступавшую лицемерию отрицаемой культуры (12 Термин, очень продуктивно использованный Б.Ф. Егоровым по отношению к смене культурных типов поведения. См.: Егоров Б.Ф. Славянофильство, западничество и культурология // Труды по знаковым системам. 6: Сб. науч. статей в честь М.М. Бахтина (К 75-летию со дня рождения) / Отв. ред. Ю. Лотман. - Тарту, 1973 (Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. Вып. 308). - С. 268 - 275.) .

В рассуждениях П.Н. Ткачева о поколении шестидесятников очень точно уловлен логический и психологический выверт "новой свободы". Утверждая полную свободу от общепринятого, свободу от "ломаний и дрессировки себя", вожди нигилистов сами проектируют для этой свободы "в высшей степени сложную систему всевозможных ломаний". Подробно определяется, "чем и как должен заниматься мыслящий реалист, как он должен вести себя по отношению к своим родителям, детям, любимой женщине, к своим друзьям, знакомым, к народу, чем он должен питаться, следует ему или не следует курить табак и когда, и в каком количестве..." (13 Ткачев П.Н. Издательская деятельность Г.Е. Благосветлова // Шестидесятые годы. - М.;Л., 1940. - С. 228.) .

Противоречие между заявленной свободой и принудительным внедрением ее в общественное сознание отмечалось многими из тех, кто не был вовлечен в круговорот демократической среды. В дневнике 1858 г. А.В. Никитенко пишет: "Нынешние крайние либералы со своим повальным отрицанием и деспотизмом просто страшны. Они, в сущности, те же деспоты, только навыворот: в них тот же эгоизм и та же нетерпимость, как и в ультраконсерваторах. На самом деле, какой свободы являются они поборниками? Поверьте им на слово, возымейте, в вашу очередь, желание быть свободными. Начните со свободы самой великой, самой законной, самой вожделенной для человека, без которой всякая другая не имеет смысла, - свободы мнений. Посмотрите, какой ужас из этого произойдет, как они на вас накинутся за малейшее разногласие, какой анафеме предадут, доказывая, что вся свобода в безусловном и слепом повиновении им и их доктрине" (14 Никитенко А.В. Дневник: В 3 т. - М., 1955. - Т. 2. - С. 35. ) .

И далее, в дневнике 1857 г.: "Ультралибералы и не подозревают, какие они сами деспоты и тираны: как эти желают, чтобы никто не смел шагу сделать без их ведома или противу их воли, так и они желают, чтобы никто не осмеливался думать иначе, чем они думают. А из всех тираний самая ужасная - тирания мысли. <...> Между деятелями и вождями нашего общества лежит бездна, которая всегда будет мешать их соединению для общих интересов. Бездна эта - самолюбие" (15 Там же. - С. 95.) .

Закономерно, что шестидесятые годы вполне органично описываются в системе семиотики культуры. Исследование И. Паперно о Чернышевском - яркое тому подтверждение. Описание культурных моделей и культурных кодов осуществлялось уже самими шестидесятниками, не подозревавшими разве, как Журден, что они говорят прозой. В рамках семиотического подхода к типологии общественного поведения человек - это то "лабораторное пространство, где происходят процессы рекомбинации и мутации культурного материала" (16 Паперно И. Указ соч. - С. 9.) .Для идеологов же нового учения человек представлялся своего рода рационально смоделированным гомункулом, способным в будущем реализовать проект идеального устройства социума.

Другими словами, в данном случае метод органично соответствует предмету, уловляется им без дополнительной схематизации, присущей с избытком самому предмету наблюдения. Принцип семиотического исследования предполагает последовательное движение от внешнего к внутреннему. Расшифровке подлежит знак как таковой, во всей полноте и осязательности его культурной формы. Шестидесятники как никакое другое поколение стремились зафиксировать свое миропонимание именно во внешних, знаковых" проявлениях. Парадоксально, но факт: возникнув изначально и осуществившись исключительно в сфере риторики мысли и слова, их миропонимание отказывает слову в какой-либо ценности. Не слово, но дело - начертано на знамени шестидесятников.

Это подразумевало самопредъявление человека в первую очередь во внешнем мире: в поступке, поведении, деятельности. Такая максима почти автоматически сформировала представление о прямом соответствии вождей провозглашаемым идеалам. В лидерах виделась их "материализация", калькируемая затем их почитателями с литературных образцов. Обозначенная причинно-следственная зависимость при ближайшем рассмотрении, как мы увидим впоследствии, оказывается не столь очевидной.

Н.В. Шелгунов, посвятивший шестидесятым годам самые вдохновенные страницы своих воспоминаний, писал: "Счастливой случайностью или подарком природы были, пожалуй, те люди, которые явились как бы представителями или толкователями общих стремлений, выразили их точными идеями и указали точные формулы жизни" (17 Шелгунов Н.В. Из прошлого и настоящего // Н.Г. Чернышевский в воспоминаниях современников: В 2 т. - Саратов, 1958. - Т. 1. - С. 203. (Далее: ЧВС).) .

В этом высказывании зафиксировано идейное "местонахождение" вождей шестидесятничества в начальный период движения - середина 50-х годов. Напомним, что при всей своей исторической краткости эта "эпоха" подразделялась на несколько этапов. Массовое подражание нигилистам и новым людям, начавшееся после появления романов Тургенева и особенно Чернышевского, создавало у многих современников ощущение, передавшееся и некоторой части исследователей, что жизнь стала подражать литературе, что новый человек шагнул со страниц книги и породил генерацию реальных людей. Роман Чернышевского, бесспорно, придал мощный импульс бытовому тиражированию литературных форм, и это произошло именно потому, что он отвечал на поставленный в названии вопрос. Найдены были "точные формулы", образцы самовыражения. "Программа для деятельности" - вот то, чего искала молодежь.

С этой точки зрения воспоминания Скабичевского представляют особый интерес. Отдавший в свое время щедрую дань увлечению новыми идеями, автор описывает атмосферу 60-х годов в плане ретроспективного обозрения наиболее характерных словесных и предметных реалий. Временная дистанция между событиями и их отражением определяет своеобразие манеры мемуариста. Его отношение к предмету воспоминаний изменилось, поскольку с течением времени изменился и он сам, и его взгляд на 60-е годы - это взгляд зрелого человека на свою молодость. Все изображенное окрашивается легкой снисходительной иронией, извиняющей увлечения юности. Общественное брожение тех лет для него теперь уже выглядит как корь, которой необходимо было переболеть. Эта повествовательная интонация во многом определяется тем, что мемуарист описывает восприятие событий со стороны увлеченного большинства, он - один из многих (18 Скабичевский А.М. Литературные воспоминания. - М.;Л., 1928.) .

В той же манере написаны воспоминания Е.Н. Водовозовой, которая, правда, оценивает не неизбежность, а необходимость и пользу этой самой кори для последующей жизни (19 Водовозова Е.Н. На заре жизни. Мемуарные очерки и портреты: В 2 т. - М., 1987. - Т. 2.) .

Из этих и многих подобных им мемуаров видно, что все внешние признаки "эмансипации личности" сформировались задолго до романа Чернышевского. Характерно упоминание М.А. Антоновича о моде, которую придумали "мыслящие реалисты", или нигилисты: "...зимою не следует носить теплых меховых дорогих пальто, а нужно ходить в холодных летних пальто, а шею и грудь окутывать пледом, это, дескать, гигиенично" (20 Антонович М.А. Памяти Чернышевского // ЧВС. - Т. 1. - С. 22.) . Следование такой моде и послужило в свое время предметом недоразумения: Чернышевский, не обративший внимания на эту моду, решил, что у юного сотрудника нет денег на теплую одежду и вызвался ему помочь.

Сами же наименования (мыслящие реалисты, нигилисты) вводятся Антоновичем задним числом, отсылая к роману Тургенева и статье Писарева, появившимся позже. Как известно, внешний облик Базарова "списывался" Тургеневым с натуры: "...пледы и сучковатые дубинки, стриженые волосы и космы сзади до плеч, синие очки, фра-дьявольские шляпы и конфедератки" (21 Скабичевский А.М. Литературные воспоминания. - С. 250.) . И все-таки роман Чернышевского значительно подхлестнул волну увлечения обустройством новой жизни. Интуитивные поиски обрели особенный смысл, а литературные герои восполнили потребность в "точных формулах" жизненного поведения.

Заимствованные некогда идеи последовательно переходили в идеологические программы, а те, в свою очередь, популяризировались в литературных образцах, созданных по опробованным рецептам. Этот матрешечный в структурном отношении принцип опосредованного тиражирования вторичных форм делал неразличимыми границы переходов от имитации к жизни. И только энтузиазм, с которым обживались риторические схемы и литературные образцы, был неподдельным. Когда читаешь описания нравов молодых людей 60-х годов, может показаться, что находишься внутри не реальной, а романной ситуации. Так, характеризуя времяпровождение участников своего кружка, Скабичевский пишет: "...многие наши чаепития на топоровском чердачке были посвящены рассуждениям о том, какую снедь следует считать необходимостью, а какую - роскошью. Икра и сардины подвергались единодушному запрещению. Относительно селедок и яблоков голоса разделились, так как селедки входят в обычное меню обедов рабочих, а от яблоков не отказывается последняя нищенка. Виноградные вина подвергались решительному остракизму; водка же и пиво получили разрешение опять-таки потому, что для миллионов рабочего люда в этих напитках заключалась единственная радость жизни. Табак же получил двойную санкцию: кроме того, что курят люди всех сословий, даже и такой ригорист, как Рахметов, и тот позволял себе выкурить сигару, да еще дорогую" (22 Там же. - С. 250.) .

Чтобы точнее уловить специфику этой игры в литературу, воспользуемся формулировкой принципа условности в реализме, принадлежащей Ю.М. Лотману (сознавая, в свою очередь, всю условность литературоведческого понятия "реализм"): "Изображая типизированные образы, реалистическое произведение обращается к материалу, который еще за пределами художественного текста прошел определенную обработку, - стоящий за текстом человек уже избрал себе культурное амплуа, включил свое индивидуальное поведение в разряд какой-либо социальной роли. Введенный в мир художественного текста, он оказывался дважды закодированным. Кодируя себя как "Демон", "Каин", "Онегин", "воображаясь героиней своих возлюбленных творцов", персонаж оказывается еще чиновником, мелким офицером, провинциальной барышней. Реалистический текст ориентирован на ситуацию "изображение в изображении" (23 Лотман Ю.М. О Хлестакове // Лотман Ю.М. В школе поэтического слова: Пушкин, Лермонтов, Гоголь. - М., 1988. - С. 324.)

Что же касается 60-х годов, то, выражаясь романным языком, обыкновенный человек, уже осознавший себя новым, посредством литературной идентификации осмысливал себя в проекции особенного человека. Перефразируя вышеназванный принцип, здесь можно говорить скорее об "изображении изображения" - как в плане семантики текста, так и в плане его прагматики.

Характер литературной условности самого образа жизни молодых людей даже не удваивался, а утраивался слоем отображений. Первоначально сформированный в идеологической среде, усвоенный нигилистический облик, отразившись в литературном тексте, структурно упорядочивался и возвращался вовне не только в лексически обработанном виде, но и с дополнительной синтаксической развернутостью. Именно "синтаксис" стал предметом наиболее активного подражания.

Фиктивные браки, создание коммун, эмансипация и тому подобные явления общественной жизни 60-х годов достаточно широко описаны в мемуарной и исследовательской литературе (24 О наиболее ярких примерах литературного подражания см. в мемуарах: Водовозова Е.Н. На заре жизни; Скабичевский А.М. Литературные воспоминания; Антонович М.А., Елисеев Г.З. Шестидесятые годы: Воспоминания. - М.; Л., 1933; Никитенко А.В. Моя повесть о самом себе и о том, чему свидетель в жизни был. Записки и дневник (1804 - 1877). - М., 1955; Боборыкин П.Д. Воспоминания: В 2 т. - М., 1965. - Т. 1; Феоктистов Е. За кулисами политики и литературы: 1848 - 1896. - М., 1991; Боровков Н.А. Из прошлого: Воспоминания и наблюдения за полвека. - СПб, 1901; Шелгунов Н.В., Шелгунова Л.П., Михайлов М.Л. Воспоминания: В 2 т. - М., 1967 и др. А также: Богданович Т.А. Любовь людей шестидесятых годов. - Л., 1929. Из исследований, затрагивающих эту тему, укажем разнонаправленные в коцептуальном отношении работы: Аннинский Л.А. Лесковское ожерелье. - М., 1982; Кузнецов Ф. Круг Д.И. Писарева. - М., 1990; Паперно И. Семиотика поведения...) , а потому ограничимся здесь только напоминанием самого факта.

Говоря о многочисленных отражениях и умножениях идеологических программ и беллетристических опытов, характеризующих 60-е годы, мы хотели бы указать на одно свойство общественного разночинского самосознания, тесным образом связанное и с индивидуальным самосознанием авторов, поставлявших образцы для подражания.

В словосочетании "массовость распространения" определение обозначает количественный показатель и подчеркивает значительность явления. При таком использовании этого выражения как показателя распространенности идеологии шестидесятничества редуцируется его качественный смысловой оттенок. Например, в понятии "массовая культура" в применении к характеристике определенного слоя культуры ХХ в. сочетаются оба смысловых оттенка. Если же говорить о 60-х годах, то, конечно, "массовость" в современном количественном значении никак не соотносится с немногочисленным слоем радикально настроенной разночинской интеллигенции. Ее всегда сильно преувеличивали для обоснования масштабности самого явления. Кроме того, его новизна привлекала повышенное внимание и современников, независимо от их участия или неучастия в демократическом движении. Нравы, идеи, деятельность новых людей - сквозная тема 60-х годов как в полемическом, так и в панегирическом смысле.

Что же касается "массовости" как качества общественного сознания разночинцев, то в этом отношении для данного словоупотребления гораздо больше оснований. Самый широкий круг поклонников характеризуется поверхностностью усвоения новых идей. Л.Ф. Пантелеев замечает: "Из журналов особенно был в ходу "Современник"; его влияние было скорее широко, чем глубоко; этим я хочу сказать, что многие быстро усвоили его идеи, а потом преспокойно устраивались чиновниками, и очень исправными, в департаментах" (25 Пантелеев Л.Ф. Воспоминания. - М., 1958. - С. 160.) . Пояснение мемуариста касается студенческой молодежи, но с еще большим основанием это наблюдение могло бы быть распространено на поклонниц эмансипации, для которых период увлечения образованием и фиктивными браками оказывался, как правило, довольно кратковременным.

Крайняя тенденциозность, заложенная в романе, с неизбежностью провоцировала карикатурный характер воплощения идеи в случаях особо старательного подражания. Е.Н. Водовозова так комментирует пародийный оттенок, проявившийся в деятельности самых добросовестных последователей: "Роман "Что делать?" породил множество подражателей и попыток устроить свою жизнь, избрать деятельность точь-в-точь такую, какою она является у действующих лиц названного произведения. Уже само по себе рабское подражание кому бы то ни было в общественной деятельности, семейной жизни, в поступках или словах говорит о людях весьма юных, мало думающих, незнакомых с жизнью, не научившихся еще углубляться в ту или другую идею, проникаться ее духом и сущностью, а не формою. <...> Особенно нелепым выходило подражание лицам, выведенным в романе, преследующим свои особые цели и задачи. А если вспомнить, что некоторые имеют склонность утрировать все, чему подражают, то можно себе представить, какими уродливыми выходили эти заимствования, примененные к живой практической действительности" (26 Водовозова Е.Н. На заре жизни. - С. 175 - 176.) .

В данном случае мы хотим обратить внимание на вполне характерное качество обывательского сознания, склонного к употреблению готовых "прописных" истин даже самого экзотического оттенка. Новизна, выраженная в "твердых формулах" и образцах, своего рода суррогатах мысли, легко усваивалась обывательским сознанием именно благодаря такой форме выражения, а потому легко поддавалась репродукции. Не затрагивая более глубоких слоев сознания, она не способствовала и качественному его изменению.

Рассматривая другой круг явлений общественной жизни, хронологически предшествующий интересующему нас периоду, Р.В. Иванов-Разумник пользуется для характеристики общественного сознания понятием "этическое мещанство" (27 Иванов-Разумник Р.В. История русской общественной мысли. - СПб., 1907. - С. 138 - 139.) . Само же понятие "мещанство" для наименования комплекса явлений не сословного, а этического характера принадлежит Герцену (28 Герцен А.И. Собр. соч. - Т. 8. - С. 81 - 82.) . В контексте рассуждений Иванова-Разумника актуализируется скорее психологический аспект данного понятия. Сублимация чувств в неподлинном, их имитация в формах клише самого разного рода (идеологических, эстетических и пр.) характеризует этот признак общественного сознания, ориентированного на "потребление истины в готовых образцах".

Что же касается 60-х годов, то ориентация разночинцев на нивелирующий образец парадоксально сочеталась с индивидуализмом самоосознания. Эта довольно специфическая особенность разночинского сознания проявилась уже в самом характере массовости особенных людей. Ощущение того, что ты не такой, как все, особенный, выделенный из общей массы, в равной степени было свойственно и барышне, с помощью фиктивного брака порывающей с презренной средой, и студенту, которого за распространение революционных прокламаций ожидали годы ссылки. Фиктивность - уже не в юридическом, а в психологическом смысле - вот объединяющее качество, которое хотя и не было отрефлектировано шестидесятниками, но косвенным образом питало экзальтированность их общественного самовыражения.

Характеризуя общественный настрой, Скабичевский отмечает демонстративность проявлений этой "особости", свойственную новообращенным, их желание "открыто выставить свою принадлежность к сонму избранных". В частности, он пишет: "...движение в передовых кружках молодежи приняло сектантский характер обособления от всего общества, равнодушного к предписаниям романа. Как во всякой секте, люди, принадлежавшие к ней, одни лишь считались верными, избранными, солью земли. Все же прочее человечество считалось сонмищем нечестивых пошляков и презренных филистеров. Между тем, как лишь весьма незначительное меньшинство увлекалось деятельностью с политическими целями, большинство ограничивалось устройством частной и семейной жизни по роману "Что делать?"" (29 Скабичевский А.М. Литературные воспоминания. - С. 250.) .

Вполне естественно, что в идеологически сублимированном массовом сознании фигура вождя чрезвычайно актуализировалась. "Обаяние вождя, каждое слово которого считалось в то время законом", окрашивало общую экзальтацию в теплые и душевные тона благоговения: "...мы читали роман чуть не коленопреклоненно, с таким благочестием, какое не допускает ни малейшей улыбки на устах, с каким читают богослужебные книги" (30 Там же. - С. 248.) . Влияние не только идей, но и самой личности "доброго учителя человечества", как называл себя Чернышевский, было едва ли не решающим для эмоционального тона общей почтительности: "Популярности романа помогало и то, что автор писал его в каземате Петропавловской крепости. Вдумываясь с благоговением в каждое слово высокочтимого автора, наши сердца обливались кровью при мысли, что лучший и умнейший из людей нашего времени, считавшийся истинным вождем молодого поколения, томится в тюрьме" (31 Водовозова Е.Н. На заре жизни. - С. 172.) .

С этой точки зрения сами лидеры разночинского движения представляют особенный интерес. Они были частью разночинской среды, связанной с нею многообразными нитями, что во многом определило специфику соотношения индивидуального и характерного в общем складе разночинского личностного сознания и оказало решающее влияние на феноменологию шестидесятничества в целом. Именно в таком контексте будут в дальнейшем рассмотрены фигуры Добролюбова и Чернышевского.

Их общественное становление в сословно-психологическом плане было вполне типичным для разночинцев. Постоянным раздражителем являлось тесное соседство с дворянским писательским кругом "Современника", в котором они поначалу находились на правах бедных родственников - провинциалов и парвеню. Внешняя адаптация происходила довольно быстро и проявлялась в наступательных и агрессивных формах. Наступательная тактика демократов довольно быстро обеспечила им сначала независимое положение, а затем и привилегированное. Сословное соотношение "разночинец - дворянин" внутри "Современника" заменялось идейным противостоянием поверх сословных барьеров (32 Исследуя роль литературного круга разночинцев 1830-х гг., Г. Зыкова отмечает хотя и не столь резкий, но близкий по сути характер сословных взаимоотношений: "...литературные разногласия с легкостью оформляются как социальные противоречия". См.: Зыкова Г. Журнал Московского университета "Вестник Европы" (1805 - 1830 гг.): Разночинцы в эпоху дворянской культуры. - М., 1998. - С. 6 - 7.) .

Такая ситуация по своей сути была изначально двойственна и фальшива. Сословная конфликтность не исчезала, но лишь компенсировалась полемикой по идейно-эстетическим вопросам. При всех видимых победах она углублялась, формируя специфически разночинский социально-психологический комплекс, в основе которого лежало уязвленное самолюбие, требующее реванша, причем не в виде равенства, но признания превосходства. Известно, что требующий равенства обнаруживает тем самым, что не обладает им. Невольное самообнаружение лишь увеличивало психологическое напряжение, только отчасти разрешившееся после взаимного разрыва. Эта подоплека вражды особенно ярко проявилась именно в тот период, когда "идейная" победа была одержана, а уязвленное самолюбие по-прежнему не было удовлетворено.

На первых порах противостояние выглядело в равной степени агрессивным. "Старые приятели" Некрасова с самого начала держали себя высокомерно. Им казалось, что новые сотрудники "Современника" - не более чем временное явление. В отличие от разночинской молодежи, воспринимавшей демократические идеи "Современника" как совершенно новые, они не могли считать их таковыми, поскольку хорошо были знакомы с традицией европейской философской и экономической мысли. Их отталкивала не столько компилятивность программных заявлений, сколько претензии на главенствующее положение в литературе и общественной жизни. Новое направление, ведущее к разрушению "всего и вся", для них было неотрывно от персон самих идеологов, "выскочек", метящих в наполеоны. Социальный импульс особенно явно выступал на первый план в частном обуждении новых сотрудников. Истинные масштабы революционно-демократического направления и его последствий для журнала стали ясны несколько позже. На первых порах "нашествие разночинцев" представлялось едва ли не локальным явлением. Семинаристы из провинции - неизменно комическая тема частных разговоров.

А.Я. Панаева пишет: "Литератор Григорович уверял, что он даже в бане сейчас узнает семинариста, когда тот моется; запах деревянного масла и копоти чувствуется от присутствия семинариста, лампы начинают тускло гореть, весь кислород они втягивают в себя, и дышать становится тяжело. Тургенев раз за обедом сказал: - Однако "Современник" скоро сделается исключительно семинарским журналом; что ни статья, то семинарист оказывается автором!" (33 Панаева А.Я. Воспоминания. - М., 1956. - С. 262.) . В слово "семинарист" вкладывалось многое: и низкий сословный статус, и отсутствие воспитания ("бурсацкие манеры"), и схоластическое образование, и, наконец, "выверт" сознания - пропаганда атеизма и материализма теми, кто собирался избрать стезю богослова или священнослужителя.

"Вторичность" как качественный признак идеологии шестидесятников в равной степени просматривалась и в литературных амбициях демократической критики. Важно иметь в виду, что над литературной критикой все еще витала тень Белинского. Уважение к нему объединяло оба лагеря. Дворянские же литераторы отказывались видеть в новых сотрудниках журнала продолжателей великого критика. Чернышевский и Добролюбов, признанные таковыми демократической публикой, казались им жалкими подражателями, тщетно претендующими на авторитетную роль в литературном мире. Долгое время имена Белинского и Добролюбова с Чернышевским составляли устойчивую тему полемики противников и сторонников школы демократической критики. Например, для Тургенева совершенно невозможно такое сопоставление в положительном смысле. Он отказывает новым критикам в эстетическом чувстве, тогда как в Белинском, по его мнению, оно-то и составляет главное - "священный огонь понимания художественности, природное чутье ко всему эстетическому" (34 Там же. - С. 268.) .

С точки зрения Толстого "вина" Белинского состояла в том, что он сам "породил подражателей, которые отвратительны", и прежде всего манерой, имитировавшей пафос негодования: "Он что говорил, то говорил во всеуслышание, и говорил возмущенным тоном, потому что бывал возмущен, а этот (Чернышевский. - Т.П.) думает, что для того, чтобы говорить хорошо, надо говорить дерзко, а для этого надо возмутиться. И возмущается себе в своем уголке, покуда никто не сказал цыц и не посмотрел в глаза" (35 Переписка Н.А. Некрасова: В 2 т. - М., 1987. - Т. 2. - С. 38. (Л. Толстой - Некрасову: письмо от 2 июля 1956 г.).) .

"Резонерский ум", "холодное чувство", "мертвечина", "кабинетность", "бесталанность", "сухость", "односторонность взгляда" - вот далеко не завершенный ряд характеристик, которые предназначались новым критикам "Современника". Встречные оценки со стороны новых сотрудников отличались той же резкостью. Однако нельзя не отметить одно обстоятельство, существенно влиявшее на выбор аргументации разночинцев.

Обосновывая преемственность школы Чернышевского по отношению к Белинскому, А. Пыпин пишет: "Известно, что Белинский в последние годы его деятельности именно искал для литературы этого реального общественного содержания, и то направление молодых литературных поколений, которое казалось новым, в сущности было развитием мыслей и стремлений Белинского. Друзья старого кружка редакции этого не понимали. <...> Новая критика была им неприятна; "политика", т. е. Вопросы общественные, была неинтересна; "разные экономические вопросы" (а речь шла об освобождении крестьян) просто невразумительны" (36 Пыпин А.А. Н.А. Некрасов. - СПб., 1905. - С. 26.) . Легко усомниться в отсутствии у предшествующего поколения интереса к таким вопросам, как крепостное право. Однако натяжки подобного рода могли быть допустимы исключительно в пылу идейных дискуссий. А вот главное преимущество противников - литературная репутация, признанный талант - оспорить было трудно.

Литературная ситуация 60-х годов выглядела очень своеобразно: критика отделилась от ведущих писателей и последовательно теснила их к периферии литературной жизни. Последние же считали ее не только не авторитетной, но и антиэстетической по сути, действующей с помощью "указов по литературе" (Достоевский).

Полемика ведущих писателей и критиков, как известно, закончилась разрывом в пределах "Современника" и сопровождалась шельмованием тех писателей, кто оставался вне ее досягаемости, а уж тем более тех, кто находился в открытой оппозиции к ней. Все это вполне объяснимо самим характером критики новой школы, для которой литература была в первую очередь средством или местом (трибуна, кафедра) выражения своих взглядов и пропаганды идей.

Так или иначе, публичная полемика неизменно смещалась в сторону расхождения взглядов. Непосредственное общение в редакции все чаще выражалось в демонстрации личной антипатии, что по-своему актуализировало и сословный комплекс. Взаимная неприязнь сообщала напряжение любой ситуации. Привычные пикировки имели свой сценарий, хорошо известный окружающим. Вот, например, одна из характерных сцен, которая разворачивается в рамках сценария "маститый писатель - юный критик", но с неизменным призвуком близкой по смыслу редактуры - "его превосходительство - чиновник низшего класса".

"Раз, приходя в редакцию, Тургенев сказал Панаеву, Некрасову и находившимся тут некоторым старым знакомым литераторам: - Господа, не забудьте, я вас всех жду сегодня обедать ко мне, - и затем, поворотив голову к Добролюбову, прибавил, - приходите и вы, молодой человек. По уходе Тургенева Головачева посмеялась Добролюбову, что он должно быть считает себя сегодня счастливейшим человеком, удостоившись приглашения на обед от главного литературного генерала. - Еще бы! Такая неожиданная честь! - Что же, пойдете? - спросила Головачева, будучи уверена, что он не пойдет после такого приглашения. - К сожалению, у меня нет фрака, а в сюртуке не смею явиться к генералу, - отвечал, улыбаясь, Добролюбов. Панаев и Некрасов были удивлены, что Добролюбов не хочет ехать вместе с ними на обед к Тургеневу; они не обратили внимания на тон приглашения. - Вас же приглашал Тургенев, - сказал ему Некрасов. - За такое приглашение я никогда не пойду к Тургеневу. Некрасов с удивлением произнес: - Да он всех так приглашал. - Вы очень короткие знакомые, а я вовсе нет. <...> Должно быть Некрасов намекнул Тургеневу, почему Добролюбов не пришел обедать, потому что Тургенев в следующий раз сделал ему любезное приглашение, но это не тронуло Добролюбова, и он все-таки не пошел" (37 Скабичевский А.М. Н.А. Добролюбов. Его жизнь и литературная деятельность. - СПб., 1894. - С. 63.) .

Крайнее выражение добролюбовского неприятия прежних "генералов" выразилось в его известной фразе: "Иван Сергеевич, мне скучно говорить с вами и перестанем говорить", которая вполне характеризует тон и стиль поведения новых сотрудников по отношению к "старым, заслуженным литераторам" - "без должного почтения и уважения", "свысока" и "покровительственно" (38 Антонович М.А. Воспоминания // Антонович М.А., Елисеев Г.З. Шестидесятые годы. - С. 189.) .

Разночинский стиль высказывания - важнейшая составляющая стиля поведения. В каком-то смысле он даже более выразителен, поскольку словесная форма не всегда поддается логическим усилиям говорящего или пишущего. Зачастую она открывает не только смысл того, о чем говорится, но и того, что имеется в виду. Так, например, следующее высказывание А. Пыпина в защиту своих единомышленников вполне характерно в этом плане: "У этих лиц не бывало деревень, они не "покупали поваров" по тысяче рублей, не имели понятия о дворянских потехах, игре, охоте и т. д., с ними отпадала значительная доля занимательной приятельской беседы и препровождения времени. Старые друзья (напр. Боткин, Фет) не видели только, что эти "разночинцы" были широко образованные люди, иногда образованнее их самих" (39 Пыпин А.Н. Н.А. Некрасов. - С. 31.) . В логическом смысле довольно неожиданна последняя часть фразы. В самом конце высказывания Пыпиным вставлен аргумент, перекрывающий, по его мнению, "дворянские потехи". Главный козырь разночинцев, "образованность", хотя далеко не всегда соответствовал реальному раскладу, неизменно предъявлялся в поддержание амбиций. Здесь же его неуместность исключительно контекстна. Однако развитие высказывания в ироническом русле обеденно-развлекательной тематики позволяет автору редуцировать существенный аспект сопоставления, подсказанный самим контекстом. Не только же, в самом деле, по "дворянским потехам" и "образованности" можно оценить степень "заслуг" Тургенева и Фета, с одной стороны, и Чернышевского с соратниками - с другой. Сословный критерий редуцирует здесь неназванное качество, действительно существенное в общем литературном деле, - дарование, поскольку оно одно может определять иерархию заслуг.

Исследованию разночинского стиля высказывания будет посвящена в дальнейшем специальная глава. Здесь же нам важно обратить внимание на то, что именно словесная форма самовыражения более всего проявляет двойственность разночинского сознания.

В историко-культурном контексте XIX в. понятие рефлексии традиционно относится к поколению 40-х годов, поколению Белинского и Некрасова. Личностный тип шестидесятников обычно описывается через соответствие слова и дела. Продекларированное снятие оппозиционности этих понятий (как проявление чисто идеологического жеста), в сущности, нивелирует проблему, так как рефлексия предполагает значительное пространство между ними, как мыслительное, так и психологическое. Исследование мемуарной, эпистолярной, дневниковой литературы позволяет увидеть, что между я-для-других (где вполне реализовывалось заявленное единство) и я-для-себя существовала невидимая миру дистанция. Она-то во многом определила особый характер рефлексии разночинского самосознания. Интенсивность рефлексии прямо связана с увеличением этой дистанции, что наиболее свойственно идеологическим вождям поколения, то есть людям, наиболее цельным с точки зрения современников.

Впечатление цельности было результатом последовательной реализации идеи самопостроения личности, как известно, очень популярной среди шестидесятников. Сотворение нового человека - часть общей революционно-демократической программы, встретившей горячий отклик в разночинской среде.

Показательно в этом смысле высказывание А.В. Никитенко, разночинца предшествующего поколения, никогда не разделявшего радикальных политических воззрений и тем не менее активно поддержавшего идею самопостроения личности. Рассуждая на эту тему, он пишет в дневнике 1855 г.: "Каждому человеку отпущено от природы известное количество сил, из которых он должен создать себя или свой характер" (40 Никитенко А.В. Дневник. - С. 419.) . Записывая впечатления о юбилее М.С. Щепкина, он замечает: "Я также подписал адрес. Щепкин почтенный, достойный человек. В нем - ум, талант, честность, и при этом он сам себя создал" (41 Там же. - С. 425.) . Как и Никитенко, Щепкин "пробился" в слой разночинской интеллигенции из крепостных, что вызывало особое корпоративное сочувствие и одобрение.

Разночинцы 60-х годов еще в большей степени были увлечены теориями воспитания, поскольку в них предлагалось не просто "построить себя", но создать из исходного материала нового и особенного человека. Т. Богданович так описывает это увлечение в контексте рассуждений о программах переустройства общества на разумных началах: "Этим объясняется появление тогда огромного количества статей, посвященных воспитанию. В собрании сочинений Добролюбова они составили целый том. Он писал их почти из месяца в месяц и в "Современнике", и в "Журнале Воспитания". Шелгунов написал "20 писем о воспитании", писал об этом же вопросе Чернышевский, писал М. Михайлов, писал Пирогов, писало множество "шестидесятников", теперь забытых, но тогда сливавших свои голоса в тот мощный хор, который, казалось, наполнял небо и землю" (42 Богданович Т.А. Любовь людей шестидесятых годов. - С. 10.) .

В общественном сознании закрепилось представление, что программа воспитания нового человека была уже реализована ведущими авторами самих проектов. В реальности картина выглядела много сложнее. По сути дела, идея личностного самопостроения была отрефлектирована в сознании ее авторов как компенсация глубокой неудовлетворенности "исходным материалом", как средство изживания внутренних комплексов творческой, сословной и собственно человеческой нереализованности. Очень многое на этот счет проясняет документальная словесность частного характера, в первую очередь дневники и письма Добролюбова и Чернышевского.

Поиск своего места в самом широком смысле слова, как мы уже отмечали, - сквозная тема разночинского самоопределения. Как правило, она решается с позиции я и другие. Здесь амбициозность - оборотная сторона сознания, вечно ущемленного недооценкой другими, а потому настроенного оборонительно. Социально-психологический комплекс разночинства в литературном смысле мог бы быть описан по аналогии с самоощущением подпольного героя Достоевского: "...сознаюсь во всем, я - Гарибальди, флибустьер и нарушитель порядка", - говорит вдруг робкий чиновник "Петербургских сновидений в стихах и в прозе (43 Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. - Л., 1979. - Т. 19. - С. 72.) ." Маленький человек - Гарибальди - нерасторжимая пара, предмет постоянной рефлексии подпольного сознания. Маленький человек в этой паре синонимичен обыкновенному. С позиции чиновничьей темы эта пара занимает то же место, что и его превосходительство - маленький человек, где социальный смысл, быстро исчерпанный в границах натуральной школы, расширился едва ли не до метафизического сопоставления философских величин в произведениях Гоголя и Достоевского.

Сколь бы парадоксальным это ни казалось, все же следует признать, что новый человек и подпольный герой - два взгляда на один и тот же тип, сформировавшийся в 50-60-е годы XIX в., а Достоевским обрисованный в основных своих чертах уже в повестях конца 40-х годах.

Осмысление этого типа как исторического началось в литературе еще при жизни поколения. Как известно, оно выразилось сразу в нескольких направлениях - в русле антинигилистического романа (исследовавшего идеологический аспект) (44 Напр.: Писемский А.Ф. Взбаламученное море; Лесков Н.С. Некуда, На ножах; Крестовский В.В. Панургово стадо; Авенариус П.В. Поветрие, Современная идиллия и др.) . и романа социально-философского (исследовавшего этическую сторону нового учения: Тургенев, Достоевский, Гончаров и др.). Демократической литературе, образовавшей самостоятельное русло, не удалось превзойти популярность романа "Что делать?". Быть может, это было связано с тем, что последователи располагали найденный литературный аналог нового человека в "реалистическом" пространстве, где его умозрительное происхождение было особенно заметно (45 Напр.: Благовещенский Н.А. Перед рассветом; Мордовцев Д.Л. Знамение времени; Бажин Н.Ф. Степан Рунев, Завет; Кущевский И.А. Николай Негорев, или Благополучный россиянин; Слепцов В.А. Трудное время; Помяловский Н.Г. Молотов, Мещанское счастье; Воронов М.А. Болото и др.) .

Традиционное разведение нового и подпольного человека вполне правомерно в границах литературной типологии. Если в литературе "каждая категория жизненных процессов может быть названа известным именем" (46 Григорьев А. Эстетика и критика. - М., 1980. - С. 139.) , то в жизни всякое литературное имя в высшей степени условно. Это естественно, поскольку литературный тип представляет собой результат авторской концептуальной обработки того или иного жизненного явления. В соответствии с определенным углом зрения и разной семантической фокусировкой оба типа оказались разнонаправленными относительно друг друга. Однако с позиции "жизненных процессов" они зафиксировали один тип разночинского самосознания во внешнем и внутреннем его предъявлении. Если продолжить это условное литературное совмещение, то можно сказать, что в идеологическом плане новый человек маркирует способ социально-психологической компенсации подпольного сознания.

Если посмотреть на шестидесятничество в феноменологической проекции, то можно сказать, что гора родила мышь: результатом индивидуалистических философских умопостроений высокого порядка стал суррогатный идеологический продукт, питавший общественное сознание разночинского большинства образцами и "точными формулами". Однако это вовсе не ошибка в расчетах или неудавшийся интеллектуальный эксперимент. Фигурально выражаясь, постоянная потребность разночинского сознания удостоверяться в самом себе определила и направление поисков языка самоописания. Несвобода мышления, питавшегося образцами чужой мысли, - качество сознания, объединявшее и идеологов шестидесятничества, и их последователей, "людей большинства".

Что же касается личностного психологического склада, то при всей его видимой общественной направленности, по внутренней сути он может быть охарактеризован как маргинальный. Социокультурная маргинальность выразилась и в отношении к обществу в целом, его ценностям и нормам. Бунтарский характер проявления своей инаковости окрасил центральную идею шестидесятничества в революционные тона и сделался выразителем "духа времени".

Во внутреннем же пространстве самосознания собственное я - тот центр, из которого мысль описывает окружность и радиально возвращается к начальной точке движения. Сойдя с оси, на которой располагается центр сферы сущностного, маргинальное сознание свободным волеизъявлением ценностно абсолютизирует свое периферийное положение по отношению к нему.

Ощущение инаковости я-сознания в сравнении со всяким другим заметно активизирует поиски адекватного языка его описания. При этом предметом рефлексии становится и собственное критическое усилие, и собственная языковая обусловленность. Способность сознания превращать чужое в свое изощряет его до крайности. Множественность разнообразных философских, этических, эстетических форм опосредования создает слоистую структуру самосознания, благодаря чему я не может быть охвачено как целое, потому что само все охватывает и приобщает к себе. Сфера письменного высказывания наиболее презентативна в плане исследования этого рефлективного усилия и представляется для нас важнейшей с точки зрения возможностей феноменологического обнаружения разночинского сознания.