Пассажир товарного поезда

Мимо желтеющих берез и красных осин, мимо всеобщего пейзажа осени проносился товарный состав, собранный из вагонов, платформ и полуплатформ, нагруженных самыми разнообразными, как говорили, народнохозяйственными грузами. Тут были и опломбированные пульманы, и открытые платформы с какими-то ящиками, и угольные вагоны, и полувагоны, забитые лесом, - «сборный товарняк» - так назывались такие поезда-составы, бегущие по стране в разные концы света. Этот товарняк отстукивал свою колесную песню на запад.

Кроме бригады локомотива, ехал в этом составе и один пассажир, один на весь состав. Он лежал на загруженной досками платформе, найдя себе удобную нишу в концах досок той стороны платформы, которая не принимала на себя встречный ветер; в этой стороне, за досками, было относительно тихо. Пассажир спал, несмотря на то что давно уже поднялось солнце и был яркий, теплый осенний полдень. Но пассажир, проёжившись всю прохладную осеннюю ночь, теперь, обогретый дневным солнцем, спал, лежа на досках в осеннем помятом пальто и подложив под щеку руки. Судя по черным ботинкам с сильно потертыми побелевшими носами, давно не знавшими «гуталина» или какого другого обувного крема, этот пассажир давно уже был в пути. Рядом с пассажиром лежала его сума - мешок из легкой ткани, когда-то вроде бы белой. Но, видимо, мешок служил пассажиру и полотенцем для вытирания лица и рук. Во всяком случае, отпечатки пальцев имели на мешке свое свидетельство и кое-где ещё не закрасились в общий, далеко уже не белый, тон.

Пассажир все еще спал, все так же лицом вниз, подложив руки под щеку. Лицо его, несмотря на сон, спокойным не было: какие-то тревожные движения духа то и дело проскальзывали по нему... Вдобавок злая и настырная осенняя муха, то ли едущая этим же составом, то ли залетевшая на ходу, садилась пассажиру на лицо и сходу больно кусала, реализуя на спящем народную пословицу: «Нет злее осенней мухи и девки- вековухи». Муха вконец допекла пассажира: он несколько раз скривился лицом, даже перевернулся на другую щеку, но муха не отставала, и пассажир окончательно проснулся, поднялся на бедро, подперев себя рукой, попытался прибить надоедливую муху, но та увернулась. И, полностью подняв свое тело, пассажир сел, разглаживая ладонями лицо и волосы, давно не знавшие гребня. За штабелем нависших над ним досок, где не было ветра, солнце приятно ласкало ему лицо своим последним, осенним теплом. Мимо пассажира проносились паутинки отходящего «бабьего лета».

Пассажир знал о своем пути только то, что этот сборный товарняк идет в сторону Москвы и он едет в Москву. И еще пассажир знал, что туда, откуда он едет и идёт (вначале пассажир шёл), он больше не вернётся. В остальном пассажир с товарного поезда имел о своей жизни и судьбе самое смутное представление, на уровне какой-то мечтательности о том, что, в отличие от прежней жизни, у него будет «другая жизнь» и он шел и ехал в эту «другую жизнь», в которой он сначала посмотрит Москву, а дальше видно будет... Так или иначе он как-нибудь проживет эту жизнь, состарится и умрет, как все...Это была единственная философия пассажира, вбиравшая в себя всё: начало и конец, альфу и омегу и весь путь его жизни. Философия вполне устраивала пассажира, вполне вмещала и выражала его душу. Пассажир был юн, на вид ему было между тринадцатью и четырнадцатью, у него было красивое, хотя и немытое лицо с ямочкой на подбородке, темно-русые волосы даже в их неприбранном виде имели привлекательную волнистость. Пассажир пальцами расчесал их на левый пробор, убрав со лба, что и составило весь его утренний туалет, и потянулся к своему дорожному мешку. Из мешка он вытащил пучок лука с увядшими, перепутавшимися между собой старыми перьями, два уже желтеющих огурца и большой красный помидор. Пассажир разложил все эти дары земли на пахнущей свежей смолой доске, добавил к ним ощипанный кусок хлеба и принялся завтракать или уже обедать, потому что солнце показывало за полдень...

Поезд все так же громыхал на стыках, и всё так же проносились мимо паутинки бабьего лета. Пассажир потрапезничал, сложил остатки увядшего лука и один желтый огурец обратно в свою суму и, вынув из кармана сложенную в несколько раз газету, оторвал от неё квадратик; залез во внутренний карман пальто, вынув оттуда щепотку махорки, высыпал её в газетный квадрат и принялся сворачивать самокрутку. И по тому, как он сворачивал быстро и умело, по движениям его пальцев, по качеству аккуратно скрученной самокрутки видно было, что во вредном деле табакокурения пассажир был не новичок.

Да, юный пассажир много раз слышал, что курить вредно, что курение укорачивает жизнь на десять-пятнадцать лет, но попавший в организм дым и никотин уже приятно кружили его голову долею земного счастья... о котором сказано: «много ли для счастья надо?..». Пассажиру в эту минуту было достаточно затянуться дымом. А те какие-то десять-пятнадцать-двадцать лет, которые он не доживет, казались ему совершенно лишними годами, совершенно ненужной ему старости. Этот юный пассажир уже почему-то положил в своей философии, в своем взгляде на жизнь, что ему вполне хватит нажиться до тридцати пяти лет. Ему так и казалось, он так и сказал себе: «До тридцати пяти, и хватит». Почему и откуда он взял именно этот срок, он не мог объяснить и не пытался. Но так ему казалось, он был уверен, что до тридцати пяти ему вполне хватит, до тридцати пяти он все успеет в этой жизни испытать, попробовать, а дальше ненужная старость... ну и пусть её забирают никотин и смерть...

Пассажир затянулся и погрузился в проносящуюся мимо красоту осени, погрузился не в какие-то реальные раздумья своих дальнейших действий, цели жизни, а мечтательно, где его дальнейшая жизнь складывалась из ряда каких-то героических приключений, приятно занимавших его сознание и чувственность. Пассажир просидел в таком состоянии мечтательности довольно долго... Из реальной жизни его больше всего удивляло и поражало то, что кругом живут люди. Он уже проехал много городов, больших и небольших станций и совсем маленьких разъездов, и кругом жили люди, которых он никогда не знал и не знает и которые никогда не узнают про него... И все они умрут, не зная про него, и он умрёт, не зная про них... Конечно, есть такие, про которых все знают, например, Гагарин, слетавший в космос, и теперь его знают все, весь мир... Артистов некоторых знают... Но вот этих людей, живущих по разъездам, никто не знает и никогда не узнает... Зачем они живут?.. Зачем живет человек - чтобы только состариться и умереть?.. Слетать в космос и прославиться на весь мир?.. «Стать Гагариным, стать как Гагарин?..» - об этом юный пассажир товарного поезда уже много раз слышал и читал в газете «Пионерская правда». Но Гагарина узнали только тогда, когда он слетал в космос, а до полета его никто не знал. Но он был... он был тот же Гагарин, тот же, только никому не известный, как и эти копошащиеся по далеким от Москвы станциям и разъездам люди... И Гагарин мог во время полёта разбиться, и тогда никто бы про него не узнал. Скрыли бы, как военную тайну... Юный пассажир уже слышал, уже знал, что в этой стране, в которой он живет и едет сейчас на этом товарном поезде многое скрывают. И даже мировая слава Гагарина не выдерживала в нем смысла жизни... не выдерживала в нём вопроса: кто?.. И для чего все эти люди?.. И для чего он?..

Солнце уже начало скатываться к концу короткого осеннего дня, когда товарняк, въехав на очередную станцию, начал явно сбавлять ход. Пассажир не знал, что это за станция: он впервые ехал этой дорогой и вообще впервые железной дорогой, он знал только то, что эта дорога и этот товарняк идут в сторону Москвы... В эту сторону он уже сменил не один товарняк. Ехать на этом товарняке среди досок было удобно. Но кто знает, сколько он будет стоять на станции, может, другой пойдёт быстрее?.. Если не будут отцеплять от состава локомотив, значит, можно ехать на этом дальше. Сейчас состав остановится, он пойдёт и узнает...

Состав в последний раз судорожно дернулся всем своим длинным стальным телом, растянутым почти на километр, и замер. Пассажир спрыгнул на землю на затекшие от долгой бездвижимости ноги и, настороженно оглядевшись, пошел к голове состава. Отойдя от платформы, на которой он ехал, пассажир принял небрежную позу и уже шёл, посвистывая и попинывая перед собой камешки; он уже усвоил, что по станциям лучше ходить именно так, небрежно, не выказывая никакой настороженности и любопытства к станции и к вагонам, так, идешь себе куда-то мимо, остальное тебе нипочём: иначе тебя непременно в чем-нибудь заподозрят... Пассажиру уже приходилось спасаться бегством, он уже имел опыт...

Шагая крайними шпалами, у самой насыпи, в переулке между домов, прилегающих к станции, пассажир увидел мальчишескую ватагу. Остановился, насторожился. От ватаги можно было ожидать чего угодно: он один, а их много. Ватага шла на насыпь, прямо на него. Впереди, в расстегнутом пальтишке, с озорным блеском глаз, шел разбитной мальчишка примерно того же возраста, что и пассажир, стоявший на насыпи.

- Идём с нами, пацан... - бросил весело разбитной, не выказывая к стоявшему на насыпи никакой агрессии.

- А вы куда?..

- Бомбить вагон с арбузами. Идём, сладкая жизнь будет.

Пассажир с товарного поезда шагнул к ватаге и пошел рядом с разбитным, явно атаманом ватаги. Ватага прошла немного вдоль насыпи и залегла неподалеку на лужайке. На станцию, к вагонам, была отправлена разведка, остальные остались ждать, попадав на землю.

- А вы живете здесь, на станции? - спросил пассажир с товарного, оставшись стоять рядом с атаманом.

- Нет, мы не станционные, мы морозовские.

- Что значит морозовские?..

- А вон!.. - атаман ватаги показал поверх станционных домов рукой, - видишь: там, далеко, за низиной дома?.. Это село Морозово. А в селе интернат. Мы интернатские. А ты что, нездешний? Морозово не знаешь?...

- Нет... Я в бегах. Только что слез с товарняка. Москву хочу посмотреть...

- А бежишь откуда?..

- Из детдома... С Сибири.

- Ого... Пацаны!.. Этот пацан в бегах, с самой Сибири чешет. Москву захотел посмотреть.

Ватага весело засмеялась. Но все разглядывали пассажира с любопытством и уважением.

- Виталька... Бубнов, - атаман ватаги протянул пассажиру с товарного руку.

- Димка, Уразай, - ответил пассажир, пожимая протянутую ему теплую ладонь. Они легли рядом на землю.

- Я тоже в Москву бегал, чуть не добежал, перед самой Москвой сняли, - лежа рядом с пассажиром, говорил явный любимец и атаман ватаги, назвавший себя Виталькой Бубновым. Пассажиру с товарного состава его новый друг тоже понравился. Было в нем все незлое, удалое и веселое - от блеска озорных глаз и улыбки до небрежно раскинутого пальто и души, тоже словно нараспашку...

- Если хочешь, бежим вместе, - предложил пассажир с товарного.

- Нет, в зиму бегать холодно, лучше весной... К зиме лучше возвращаться на зимние квартиры.

- Мне возвращаться некуда, в тот детдом я больше не вернусь.

- Да, несладко будет тебе, особенно ночами... - сказал кто-то.

- Ничего. Сейчас арбузом накормим. Не жизнь будет, а малина. Ночь у нас в интернате переночуешь. Есть у нас там одно укромное местечко... Спрячем... Еды соберем... А днем уедешь, товарняки тут один за другим идут, - весело нарисовал cладкую картину жизни атаман ватаги.

- У меня на товарняке мой мешок с пищей остался... Правда пищи там - один лук; и мешок - наволочка...

- Найдем мы тебе наволочку, даже портфель. По Москве с мешком ходить не будешь: сразу заметут. А еду где доставал?

- Овощи на огородах... Хлеб у пацанов по станциям просил. Иногда принесут. Иногда пообещают, уйдут и не возвращаются...

- Да, пацаны всякие бывают, - сказал понимающе атаман ватаги, - у нас в интернате тоже... Одним из дому сала привезут, и все пируем, а другие одни, по ночам едят, чтобы никто не видел. Жиды!..

- А чем отличается интернат от детдома? - спросил пассажир с товарного.

- Разные есть интернаты. В нашем интернате живут и такие, у которых родители есть - из малых сёл, где школ нет или только начальные. Неделю живут с нами в интернате, а на выходные и каникулы их забирают. Кого забирают, а кого нет. У некоторых родители пьяницы, их лишают родительских прав, а детей - в интернат, вон у Пашки мать спилась, у Толика тоже...

- А у тебя?..

- У меня под поезд попала, - сказал атаман с тем выражением, будто под поезд попасть это лучше, чем спиться. Пассажир с товарного и сам знал, что среди детдомовцев почетнее иметь умерших родителей, чем живых, которые спились или бросили... Он знал, что таких родителей оказавшиеся в детдоме пацаны стыдились и часто придумывали, что их родители умерли или их убили... И некоторая гордость атамана ватаги, что его мать попала под поезд, а не спилась, была пассажиру с товарного знакома и понятна. Пассажир хотел сказать о своей матери, но сдержался. Говорить продолжал атаман ватаги:

- Ненавижу поезда. Как увижу поезд, зло берет, так и хочется подложить какую-нибудь мину... - сказал атаман.

- Поезда не виноваты...

- Конечно, люди... Понастроили дураки всякой техники, теперь нас же и давит. Это все для войны, для смерти, а не для жизни, - атаман ватаги кивнул в сторону путей, заставленных вагонами.

- Почему для войны?.. Я вот на платформе с досками ехал. Для какой это войны?.. Для стройки какой-нибудь, для жизни.

- Для жизни строить надо из того, что рядом. Для жизни торопиться некуда...- не сдавался ватажный атаман. - Это все для войны торопятся города строить, заводы, а на заводах, пушки, танки, самолеты... для войны!.. Мне это еще моя бабушка говорила. Она у меня умная была, её все уважали.

- Говоришь, была... А где она у тебя сейчас?

- Умерла. Если бы она не умерла, разве я по детдомам скитался бы... она бы меня никогда не сдала: я у неё любимчик был. И умирая, говорила: любимчик ты мой, Виталечка, на кого я тебя оставляю... - атаман сказал это так, что все вокруг засмеялись.

- Что ржёте, дураки... Если бы вас любили так, как любила меня моя бабушка!.. Нет, поезда для торопливости, для войны. Для жизни спешить некуда. Иди себе пешком или на коне...

- Моя мать с коня упала... - сказал пассажир с товарного поезда, - сначала даже не потеряла сознания, потом голова заболела, потом сошла с ума и умерла...

- Говорят, еще судьба есть... - сказал атаман, - как бы вся наша жизнь где-то запланирована. Иной сколько раз мимо смерти проходит, а другой палец порежет... или крошка в дыхалку попадет - и всё... Но как можно с ума сойти - не понимаю...

- Я тоже не знаю. Но, наверно, это очень больно и страшно, - сказал сошедший с товарного.

- Может, для нас страшно. А для тех, кто сошел - уже всё равно. Я иногда тоже думаю: сойти бы с ума - смейся, хохочи, сколько хочешь. Ходи себе голый...

Вокруг атамана засмеялись.

- Смирительную рубашку наденут, в дурдом отправят. В нашем селе дурдом есть... Дураков я видел: тоже не все весёлые, - возразил пассажир с товарного.

- Ты что, из сельского детдома бежишь?..

- Из сельского.

- Дурачок!.. В городской запрут, ещё хуже... В городском так вольно за арбузами не подашься, за территорию не уйдешь. Все строем, все по группам, в город только с воспитателем... Когда моя бабушка умерла, меня сначала в городской детдом заперли. Потом в трахоматозный санаторий попал. А из трахоматозного в этот сельский интернат - долечиваться. Куда дальше - не знаю. Говорят, обратно в тот городской детдом отправят. Начнут отправлять - сбегу. А пока мне в селе нравится. Огороды, подсолнухи, речка!.. Зря ты из села бежишь. В городе хуже: города для войны. Все города для войны построены. Бабушка моя умная была, царство ей небесное, песня интересная!.. - весело закончил атаман и хлопнул лежащего с ним рядом пассажира по спине. - Ладно, не грусти, пацан. Сейчас арбузов поедим. Сегодня сладкая жизнь у тебя будет. Вон и разведка идёт.

Ватага начали подниматься с земли навстречу приближающейся разведке.

Подошла разведка. Доложила атаману и ватаге, что пульман с арбузами найден.

- Пошли, - скомандовал атаман.

Атаман и пассажир с товарного опять шли рядом.

- Если бы моя бабушка жива была, я бы тоже умный был, вундеркинд. А теперь - шаляй-валяй. Пошла жизнь путями окольными, гуляй молодец дорогами вольными.

- Это тоже твоя бабушка, - улыбнулся пассажир с товарного.

- Нет, это уже я сам. Стихами могу говорить. Иногда даже записываю.

Ватага быстро шла за разведчиками.

- А как вы узнаете, в каком вагоне арбузы?

- По запаху, - ответил атаман. - Вон у Кольки Свирида нюх не хуже собаки, за десять метров вагон с арбузами чует, а с яблоками за все двадцать.

Подошли к высокому вагону.

- Хаким, верёвку...

Мальчишка с нерусским лицом, которого атаман назвал Хакимом, расстегнул на себе пальто. Вокруг его тонкой талии была накручена веревка, атаман взял её за конец. Хаким закрутился на месте волчком, и веревка на нем стала раскручиваться. Атаман, держа верёвку за конец, растягивал её все дальше и дальше, пока Хаким не перестал крутиться. Один конец веревки остался привязанным у него на поясе, другой держал атаман. Дальше Хаким с веревкой, привязанной к поясу, быстро взобрался на крышу вагона, затем бесстрашно соскользнул с крыши вниз и заболтался, повис высоко под крышей у вагонного окна, забитого тонкими деревянными дощечками крест-накрест в виде решётки. Несколько пацанов держали верёвку, перекинутую через крышу вагона, по необходимости опуская или поднимая Хакима выше-ниже... Ударом ног Хаким выбил деревянную решётку внутрь вагона, сунул ноги и тут же исчез в проёме своим ловким мальчишеским телом вместе с веревкой.

- Лови!.. - послышался из вагона, как из бочки, его глухой голос. И первый арбуз тут же вылетел из окна, за ним летел сверху второй... Ватага столпилась под окном, ловя, арбузы. Кто ронял арбуз из рук на землю, не в силах удержать, кто валился вместе с арбузом, а кто удерживался на ногах и тут же бежал в сторону со своей удачно пойманной шарообразной добычей. Все происходило быстро и весело, совсем не напоминая воровство... Пассажир с товарного, оказавшись под окном, тоже подставил руки под летящий на него шар. Упал с ним на колени, но не разбил, не выпустил из рук. И в это время кто-то крикнул:

- Атас!.. Пацаны, атас!..

Те, кто держал Хакима за верёвку, быстро вытянули его из пульмана и опустили на землю. Пассажир с товарного видел, как, оказавшись на земле, Хаким отмахнул ножом веревку у себя с пояса, и все кинулись врассыпную.

Пассажир с товарного бежал наугад. Сначала он бежал за каким-то мальчишкой, но тот, бросив арбуз, юркнул под вагон. Пассажиру бросать арбуз не хотелось: не велика честь появиться перед своими новыми друзьями с пустыми руками, и он бежал вдоль вагонов со своей круглой нелегкой и неудобной ношей подальше от освещенной фонарями стации, надеясь, что скроется в наступающей уже темноте. Ему казалось, что он уже убежал. И в это время наперерез ему вынырнул из-под вагона какой-то железнодорожник с фонарем. С арбузом он не сможет нырнуть от него под вагон, и он осторожно опустил арбуз между ног, стараясь не разбить его, надеясь, что арбуз останется целым и он потом найдет его. Все это решалось в его сознании почти мгновенно, и так же мгновенно, освободившись от арбуза, он юркнул под вагон. Но в этом проходе между стоявшими на путях составами прямо на него бежал другой человек. Он снова нырнул под вагон и вынырнул на другой стороне у самой насыпи. Рядом откос, за откосом станционные дома. Бежать к домам было опасно: преследователи могли кричать, звать на помощь, и его мог поймать любой... Совсем недалеко он увидел большой холм глины и что было духу припустил к нему, надеясь на какое-то время спрятаться за этим холмом от своих преследователей. Подбежал к холмику и броском кинул за него своё тело, надеясь оказаться по другую сторону холма на такой же сухой глине. Но тело его, вместо того чтобы почувствовать за бугром твердую землю, куда-то беспорядочно ухнуло... и от холодной воды захватило дух; вода заливалась за пазуху, в штаны, и вмиг намокшее пальто потянуло его вниз. Он опустил ноги, стараясь достать ими дно - достал, встал: ноги утонули в вязком глинистом дне, вода была ему по грудь, почти под подбородок... Он услышал совсем близко голоса свои преследователей:

- Убежал в дома?..

- Да не мог он так быстро: только что здесь был...

Беглец, стоявший почти по горло в воде, увидел над собой свет фонаря, осветившего над ним глину... и совсем близко шаги... Сейчас луч фонаря опустится в яму... И... пассажир, набрав в легкие побольше воздуха, погрузился в холодную жижу с головой. Он держался в воде, без воздуха сколько мог (помнил, когда устраивались такие соревнования с пацанами, он мог продержаться в воде полторы минуты), держался до самого последнего, потом вырвал лицо на воздух, выдохнул из себя спертые остатки и шумно задышал: конец так конец, поймали так поймали... Но наверху, над ним, никого не было; прислушался - никого. Оглядел место своего пребывания. Это была четырехугольная квадратная яма метра два глубины, вырытая под бетонный подножник металлической опоры - по стране вовсю шла электрификация железной дороги. Но подножник почему-то в яму еще не поставили, он лежал тут же, недалеко. Зато недавние проливные дожди заполнили яму, как глиняный сосуд, и вода стояла в глине холодная, осенняя. Выбраться из этой ямы оказалось не так просто. Все попытки сделать это быстро и сразу не привели к успеху: пассажир с товарного поезда сползал, соскальзывал вниз. И пришлось рыть руками ступени, сначала в воде, потом выше... И когда он наконец вылез из ямы, то всякое солнце уже закатилось, на небе сиял бледный диск луны и миллиарды холодных звезд перемигивались в недосягаемой высоте. И никогда еще эти звезды не казались ему такими холодными и безжалостными к его жизни в его судьбе... Стоя под этими холодными, равнодушными звездами, истекая струями грязной воды, он вспомнил то место, откуда отправился в путь, вспомнил свой детдом. Какой-то уже далекий-далекий... И впервые подумал, почувствовал, что, может, зря он отправился в этот свой неясный, неизведанный путь... И куда теперь?.. Что теперь?...

И он опять вспомнил свой детдом, вспомнил их общую мальчишескую спальню, где уже давно спят его друзья-пацаны. И мог бы спать сейчас он, но что-то вынуло его из той спальни, выпроводило из того детдома в эту его «другую жизнь», которая казалась ему из стен, из окон того детдома такой интересной, загадочной и главное - свободной...

Много разных мыслей и ощущений набежало, нахлынуло на стоящего у края ямы, под холодными звездами, в холодной ночи подростка. Но мысли вернуться не было, словно что-то двигало его только вперёд...

Пассажир, сошедший с товарного поезда, стоял на куче глины, за которую он еще недавно так ловко прыгнул... С него струями стекала вода, сползала с водой глина, на ногах чавкали раскисшие, расквашенные ботинки... Увы! - сладкой жизни, обещанной ему атаманом ватаги, сегодня у него явно не получалось. И пассажир с товарного уже в какой раз пожалел, что остался с этими пацанами. Хорошо им сейчас в теплых койках, на чистых белых простынях... Да, с теплой постелью и белыми простынями вид и положение пассажира, стоявшего на глиняной насыпи, никак не вязались. Он ещё раз посмотрел на небо, на холодные звезды, на яму, из которой только что выбрался, увидел бетонный подножник, предназначенный для этой ямы... И мысль о том, что будь этот бетонный подножник в яме вместо воды, он мог бы об него разбиться, напороться чем угодно на торчащие металлические стержни... эта мысль, что могло быть ещё хуже, была единственным утешением его сознания. Но куда ему теперь в таком виде... пойти на станцию и сдаться на милость победителя?.. Но сдаться, да ещё в таком виде, было для него хуже, чем утопиться в этой яме. Мысль, что лучше бы ему не жить на земле, чем жить так... приходила пассажиру в голову; и он не против был бы сейчас не жить, утопиться в каком-нибудь таинственном омуте, он в своей жизни видел и помнил такие притягивающие душу омуты, но только не в этой яме, из которой он только что выбрался. Возвращаться обратно в эту грязную жижу, которую он только что перебаламутил своим присутствием, ему никак не хотелось, даже в виде утопленника: «Найдут, как брошенную в яму собаку», - подумал он. Нет, брошенной в яму собакой ему быть не хотелось.

Он стоял и ждал, когда с его одежды стечет вода и сползёт глина. Но стоять было все холоднее. Пассажир начал дрожать сначала мелкой, а затем всё более крупной дрожью. Надо найти тех пацанов, найти Витальку... только они смогут помочь ему. Пассажир посмотрел туда, куда рука атамана недавно показывала ему на село Морозово - километра за три от станции были видны огни, и пассажир зачавкал мокрыми ботинками в сторону тех огней. Выйдя за последние станционные дома, он наткнулся на какую-то дорожку, идущую в сторону далеко светящихся огней, и пошел по ней, по заболоченной сыроватой низине. Дорожку было еще смутно видно, и он заторопился, стараясь идти быстрее, не обращая внимания на свою мокрую, тяжёлую одежду. Ботинки под ним чавкали, тяжелое мокрое пальто давило на плечи, как металлические доспехи тевтонского рыцаря, о которых он читал в истории «ледового побоища». Высохшая на его лице глиняная вода тянула кожу. Волосы от той же глиняной воды торчали на голове, как проволока. Беглец, вылезший из ямы, чувствовал себя только на вес, но не на ощупь. О, если бы он увидел себя в зеркало, при свете дня... Хотя и в наступившей темени он догадывался, что у него за вид... Появиться в таком виде перед интернатскими... Он представил, какой смех они подымут. Где-то надо помыться и прополоскать одежду.

Дорога вела его на огни, ещё недавно далекие огни становились все ближе. По дороге этой машины явно не ездили, видимо, потому что она проходила сырой низиной. Иногда пассажир сходил с дороги и натыкался на кочки, между которыми выдавливалась под ногами вода, один раз вода даже захлюпала, он наклонился и помыл в ней шершавые от глины руки. Но, чтобы помыться и прополоскать одежду, воды между кочек было мало. И он шел дальше, пока не увидел луну, но не вверху, а на земле... Он свернул на это лунное отражение. Идя по траве, вошел прямо в лужу. Лужа на траве была чистой и не очень даже холодной. И хотя беглец уже согрелся в своей сырой одежде от быстрой ходьбы, и даже в грязной одежде ему было относительно тепло, он зашел в лужу, снял все с себя, покидал в воду и начал полоскать всю свою одежду. Выполоскал и отжал трусы, майку, штаны... Но пальто, сколько он его ни полоскал, все истекало глиной. Он видел эту глиняную воду, которая отличалась от воды в луже даже при бледном свете луны... Бросив пальто в лужу последний раз, отжал его изо всех сил, как только мог, и отнёс на сухое место к свои остальным вещам, затем вернулся, лег сам в воду, ополаскивая руками тело, промыл лицо, голову, вышел из лужи и, дрожа, начал одеваться в сырые, холодные вещи. Дрожь становилась все крупней, зубы постукивали. Скорее одеться и идти, лучше бежать. Но бежать в том, что он натянул на себя, было невозможно: на нем снова были доспехи тевтонского рыцаря, закованного в холодные стальные латы. Сырые доспехи взяли на себя все тепло мальчишеского тела, он шёл, стискивая в зубах дрожь. Скорей бы дойти... Но куда?.. Где интернат?.. Как найти Витальку?.. Главное, встретить около интерната кого-нибудь из пацанов...Пацаны проведут в спальню, спрячут... Но во всем этом было еще столько неясностей. А может, просто зайти в первый же дом, сказать, что ехал с родителями, вышел на станции на прогулку, попал в яму... Пока выбирался - поезд ушёл... Спросят, почему не попросил помощи на станции, не обратился в милицию?.. Сказать, что вышел на этой станции и должен был идти через это село в другое... Спросят - в какое?.. А может, не спросят... А спросят, сказать, допустим, Борисово. Борисово часто встречается.

Мысль не искать интернат, а зайти в первый же попавшийся дом, всё больше нравилась ему. Да и первый дом был уже совсем близко. Он стоял в стороне от дорожки и немного отдельно от других домов, как говорили в тех местах, откуда отправился в свой дальний путь наш путник, «на отшибе». Да, этот первый к нему дом стоял на отшибе от других домов, и в окнах его горел свет. И ночной путник свернул на этот свет и настороженно пошёл к нему по травянистой лужайке.

Свет в окнах всегда зрелище загадочное и притягательное. Кто живет за этими освещенными квадратиками?.. Что за люди?.. Что они сейчас делают?.. Может быть, они сейчас ужинают и накормят его?.. Но главное, пустили бы отогреться, просохнуть и переночевать. Никакие приключенческие или интимные тайны окон не лезли в голову нашего путника - только хлеб, тепло, сон... Дальше этого его любопытство к квадрату освещенных окон не распространялось. Впустят или не впустят... Пассажир начал осторожно приближаться к дому.

Дом оказался новый, еще не обнесенный забором. Возле дома строительные материалы - бревна, доски. Все это недавний пассажир товарного поезда разглядел в свете окон. На окнах новые ставни. Хорошо, крепко, надежно строит хозяин дом - по старинке. Сегодня со ставнями уже не строят. Крыльцо еще не огороженного дома выходило прямо на лужайку. Крыльцо высокое. Путник начал осторожно приближаться к нему: возле дома может быть собака. Собака громко гавкнула в стороне от дома, где было ещё какое-то строение, не залилась лаем, как дворняга, а прогавкала отрывисто, громко, как гавкают большие овчарки. Ночной гость замер: что, если собака не привязана и кинется?.. Вбежать быстро на крыльцо и в дверь... А что, если дверь закрыта и тогда собака спустит с него штаны. Собака из отрывистого гавканья перешла в частое, с хрипом и рычаньем, было ясно, что она рвется в его сторону.

Из жилой части дома открылась дверь в сени, на веранду, и женский голос спросил:

- Кто там?..

Ночной гость пребывал какое-то время в замешательстве между желанием скрыться в темноте и откликнуться. Но тут же испугался, что женщина сейчас уйдет, и быстро подошел к крыльцу:

- Это я... я!.. Я попал в яму... Я нездешний, мне бы переночевать...погреться... - торопился, стараясь в нескольких словах передать суть всего дела, своего визита, стоя уже на крыльце, перед самой дверью.

На веранде зажегся свет, потом открылась дверь:

- Кто?.. Входи...

Он переступил крыльцо и оказался в ярком электрическом свете.

Молодая женщина смотрела на него в крайней степени удивления.

- Откуда ты такой?.. - она быстро шагнула к двери в дом и, открыв её, крикнула:

- Саша!.. Саша... Иди посмотри, кто к нам пришёл.

Из дома вышел молодой мужчина, но уже с круглым животиком. За ним вынырнула девочка лет пяти. Все с любопытством и удивлением смотрели на ночного гостя.

- Кто такой?.. Откуда?.. - усмехнувшись, спросил молодой мужчина.

- Я вышел с поезда и попал в яму, что роют под железные столбы, а в яме воды по горло... Мне надо пройти через вашу деревню дальше...

- Куда дальше?.. Дальше Валяжино. Я сама из Валяжино. Ты чей будешь?..

- Мне дальше... Я сильно замерз... мне бы погреться... я весь мокрый... - и ночной гость начал постукивать зубами.

- Конечно, конечно... Заходи, грейся... Подожди... сначала сними с себя всё, я прополоскаю... Сейчас я принесу ванну, - засуетилась молодая женщина. Она принесла оцинкованную ванну и поставила перед гостем. - Снимай, сбрасывай сюда все.

- Мамочка, а почему он такой грязный и мокрый?.. С него водичка течёт. Он тонул, да?.. Ты тонул?.. - спрашивала девочка то мать, то гостя.

- Тонул, тонул... - ответил гость.

- В речке тонул?

- Нет, в яме...

- Большая яма была? - тревожно спрашивала девочка.

- Большая. Больше меня в два раза.

Гость предпочитал говорить с маленькой девочкой, чем со взрослыми. Он видел, как хозяин дома внимательно, со стороны смотрит на него... Жена, в отличие от стоявшего и наблюдающего мужа, проявила к ночному гостю самое горячее и деятельное участие. Он побросала его мокрые вещи в ванну, а самого завела в дом, посадила у горящей плиты, сразу же налила ему чаю с сахаром. Потом вымыла голову над ванной, где уже лежала его залитая водой одежда. После мытья дала ему мужнину рубаху (гость из своёго остался в одних трусах), промыла, прополоскала, отжала его вещи. Пальто вынесли на улицу обтекать, а брюки, рубашку, что некогда составляло его школьную форму, повесили сушиться у самой печи. После чего хозяйка усадила гостя за стол и налила ему полную тарелку жирных, наваристых щей.

- Мама!.. Я тоже есть хочу, - запросила и девочка, видя, с каким аппетитом ест их гость. Хозяйка налила и дочери, приговаривая:

- Хоть с тобой поест, одну никак не заставишь.

Потом хозяйка мыла посуду, а гость сел у печки, где к нему подсел на стоящую у печной дверцы чурку хозяин с дымящейся в пальцах папиросой и, приоткрыв дверцу печи, затянулся, пуская дым в печь.

«Беломор», - отметил, покосившись на папиросу, гость.

- Куришь?.. - спросил хозяин. - Да вижу, куришь. Ну на, зобни, - откусил от мундштука папиросы ту часть, которую брал в рот, сплюнул к печи и протянул окурок гостю. Мальчишка затянулся, голова сразу закружилась: от еды, от тепла, от табака. Сейчас бы лечь и уснуть...

- Откуда приехал?.. - спросил хозяин.

- С Урала.

- Живешь на Урале, в каком месте?..

- Я отдыхал там у родственников.

- Что-то ты долго отдыхал. В школу давно пора...

- Да заболел я там...

- А сейчас куда?

- Домой...

- А где дом?

- От Валяжино в сторону еще километров тридцать, - ответил гость, помня название деревни, которую называла хозяйка.

- Рыжиково, что ли?..

- Ну да, Рыжиково.

- Хватит Ваньку валять. Никакого Рыжиково здесь нет: это я тебе Рыжиково подкинул... Я в армии погранцом был, меня не проведешь. Теперь уж колись. Да не бойся, я никому не скажу. Я сам с блатными знаком... Зачем в Морозово шёл?..

- Я же говорю, попал на станции в яму, что вырыли под железные столбы. Слез с поезда, пошёл посмотреть... Ну, и свалился нечаянно.

- А почему на станции ни к кому не попросился?

- На станции побоялся, подумал: отведут тут же в милицию.

- А куда ехал?..

- В Москву.

- Зачем?

- Посмотреть.

- На каком поезде ехал?

- На товарном.

- Ну и откуда ты ехал Москву посмотреть, с Урала?..

- С Сибири.

- Да врешь ты все. Я погранцом был, со мной не надо... Лучше правду... Зачем в Морозово пожаловал, на разведку?..

- На какую разведку?.. - гость непонимающе смотрел на хозяина дома.

- Сам лучше меня знаешь, на какую. Кто-то же тебя послал, что-то присмотреть... Присмотрел уже?..

- Да никто меня никуда не посылал. Я же говорю, что ехал мимо... Честное слово!..

- Так я тебе и поверил... Из Сибири, на товарняке... Заливай!.. Я погранцем был - сержант пограничной службы. Ну, откуда ты из Сибири?

- Я из детдома ушёл.

- Из какого места?..

- Не обижайся, но я тебе этого не скажу, никому не скажу. Потому что не хочу туда возвращаться.

- Меня не бойся. Слово погранца - всё между нами останется.

- Нет, лучше мне знать одному, так надёжнее. А другим, тебе, какая разница, с какого я места... Хоть с Урала, хоть с Сибири - никакой же разницы. В остальном я сказал тебе правду.

- Ну, дело твоё, хотя зря боишься. Слово погранца - надежное слово. Я на Дальнем Востоке служил... Я погранцем был... Меня командир заставы...

Слова и лицо хозяина то всплывали, то куда-то уплывали. Расслабленный едой и теплом гость засыпал, стараясь из вежливости слушать и смотреть на хозяина, но веки слипались, гость покачивался, то и дело ловя себя на моменте засыпанья. А хозяин всё говорил и говорил, пока не вмешалась его жена.

- Саш, да он спит уже. А ты к нему с разговорами. Завтра наговоритесь. Иди, ложись, я тебе вон постелила на полу, на тулупе.

Он помнил, как лег под какое-то старенькое ватное одеяло. Засыпал в полном сознании, блаженно отмечая про себя «засыпаю». Последнее, что отметило его сознание это слова хозяйки, обращенные к мужу:

- Ну и кто он?.. Откуда?..

Ответа гость не расслышал: он уже спал.