Загадочная Федора (Об одной из авторских проекций в романе Ф.М. Достоевского "Бедные люди")
(Впервые опубликовано в сб.: Поэтика литературы. К 70-летию Ю.В. Манна. М., 2001)

В исследовании романа Достоевского "Бедные люди" сложилась устойчивая научная традиция, в основе которой лежит интерес к разработке проблемы АВТОР - ПЕРСОНАЖ в нарративно-стилевом аспекте (Виноградов В.В. Поэтика русской литературы. М., 1976. Он же: О языке художественной литературы. М., 1959.) .

"Сосредоточенность на стиле", "слоге" Девушкина определяет и пути выхода в сюжетное пространство романа, отличающееся высокой степенью литературной рефлексии. Авторская литературная рефлексия рассматривается как порождающая среда для оформления самосознания героя. В известной бахтинской работе авторство актуализируется в особом структурном перераспределении общей картины мира, разворачивающейся в границах сознания героя, что определяет в поэтике Достоевского "новую форму художественного видения" (Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1979. С. 67.) человека и мира. В последующих разработках этой теории исследователи заметно перемещают ракурс с автора на героя или же формируют его на границе, разделяющей автора и героя (Бочаров С.Г. Переход от Гоголя к Достоевскому // Бочаров С.Г. О художественных мирах. М., 1985.) .

"Станционный смотритель" Пушкина и "Шинель" Гоголя маркируют эту границу, в одних случаях предельно разделяющую, в других - сближающую (Тенденция такого рассмотрения особенно ярко проявилась в литературной критике.) обоих. Так или иначе внимание исследователей преимущественно сосредоточено на "Шинели" Гоголя (шире - гоголевском художественном видении), и пушкинская повесть контекстно оказывается призванной лишь усилить отрицание Девушкиным права автора так смотреть на героя, а на авторском уровне - ярче проявить принципы трансформации гоголевского мира в художественном мире Достоевского (Об этапах критического и научного осмысления взаимодействия "Достоевский - Гоголь" см.: Викторович В.А. Гоголь в творческом сознании Достоевского // Достоевский. Материалы и исследования. Т. 14. СПб., 1997. С. 216 - 218.) .

Завершая обзор исследований, связанных с разработкой темы АВТОР - ПЕРСОНАЖ в "Бедных людях", Ю.В. Манн замечает: "Плодотворность этих выводов неоспорима, однако, как всякие научные выводы, они строго соотносятся с породившей их материальной почвой фактов и не терпят никакой экстраполяции" (Манн Ю.В. Метаморфозы литературного героя // Манн Ю.В. Диалектика художественного образа. М., 1987. С. 69.) . Это замечание является не только утверждением научной корректности или фиксацией перехода к обозначению другого уровня собственного исследования (структура характера). Несмотря на то, что, видимо, взаимодействие автора и персонажа можно найти в тексте везде, сфера анализа каждый раз нуждается в адекватном соотнесении с определенным уровнем организации текста. И это уже вопрос исследовательского самообнаружения.

Сфера сознания героя, рефлективно растворяющая весь доступный автору материал, особым образом определяет характер взаимодействия автора и героя. Значит ли это, что только в сфере самосознания героя автор может быть обнаружен? И да и нет. Да, потому что он по определнию не может миновать ее. Нет, потому что авторская сфера тоже по определению шире сферы героя и в структурном, и в смысловом плане. Своего рода эстетический парадокс Ахиллеса и черепахи. Мифологический же парадокс, как известно, интересен не только результатом состязания, но и множественностью конфигураций этой пары по ходу движения.

Начнем вычленение эстетических конфигураций интересующей нас пары - АВТОР - ПЕРСОНАЖ - с сомнения в справедливости фразы Достоевского, ставшей хрестоматийной в контексте рассуждения о фигуре автора: "Во всем они привыкли видеть рожу сочинителя; я же моей не показывал" (Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 1. Л., 1972. С. 469. Далее в скобках указываюся страницы тома.) . Самое убедительное опровержение содержится уже в самой фразе: ""рожа" - характерное слово гоголевского словаря" (Бочаров С.Г. Переход от Гоголя к Достоевскому. С. 198.) . Правда, утверждение Достоевского касается сомнений читателя в стилистической компетентности героя (ТАКИМ языком Девушкин владеть не мог). Однако сформулировано, как кажется, с каким-то более серьезным прицелом - личным. Мы же и не собираемся ловить автора на словах (на "слоге"). Интересующая нас сфера точнее всего может быть соотнесена с фабульной организацией романа, потребовавшей введения посредника между Девушкиным и Варенькой. Именно здесь выявляется особая роль персонажа, на которого, насколько нам известно, никто не обратил должного, да и просто никакого внимания. С этим персонажем мы и будем в дальнейшем связать одну из возможных проекций автора, точнее сказать, авторства как такового. Речь идет о Федоре, персонаже не только второстепенном, но и совершенно бессловесным в нарративно-стилевом смысле.

Федора, как и все остальные герои (литературные и "реальные"), конечно же, неизбежно попадает в рефлективное поле сознания Девушкина и только оттуда может быть извлечена. Однако она попадает вовсе не в литературную его часть, где приличнее было бы находиться автору, а в житейскую, связанную с бытовыми дрязгами и переживаниями.

Вначале зафиксируем деятельность Федоры в романе и обозначим те основания, на которых мы строим свою версию. Забегая же вперед, отметим выразительное соответствие имени героини - Федора - личному имени автора, причем тоже с характерным сдвигом в сторону женской ипостаси (Девушкин). Собственно, на этом и кончается солидарность автора с героем. Фабульная же роль Федоры в романе очень существенна. Именно от нее герои узнают почти о всех событиях в жизни друг друга. Так, Федора рассказывает Вареньке о "падении" Девушкина - продаже вицмундира, пьянстве, конфузе с офицером и т.д., а Девушкину - обо всех обстоятельствах жизни своей подопечной - болезнях, трудах, "недостойном искателе", наконец, о венчании и отъезде. "Рассказы Федоры объяснили мне все" (63), - предваряет Варенька суждения о жизненных суждениях Девушкина. "Вдруг странные вещи слышу я от Федоры" (66), - вторит он ей.

Хлопоты Федоры о благополучии Вареньки воистину неустанны: она находит ей работу, советует сменить квартиру, готова ходатайствовать об устройстве на службу в "чужой дом", настоятельно рекомендует выйти замуж за Быкова. Вообще же Федора так или иначе упоминается в большей части писем героев (в 42-х из 54-х). Заметим, что инициатива Федоры относительно Вареньки всегда идет вразрез с инициативой Девушкина. Что касается его самого, то большая часть подробностей, событий из его жизни сообщается Федорой против его воли или в обход ее, и уж во всех ситуациях - в невыгодном для него свете. В результате значительная часть писем Девушкина строится в форме объяснения, оправдания от "наговоров" Федоры. Отсюда и характер отношения к ней: "А что Федора насказала на меня, так это все вздор; вы ей скажите, что она налгала, непременно скажите ей, сплетнице!" (25); "А что верно, так это то, что во всем Федора одна виновата: она, видно, глупая баба, вас на все надоумила <...> Она баба глупая, сварливая, вздорная..." (56); "А Федоре скажите, что она баба вздорная, беспокойная, буйная и вдобавок глупая, невыразимо глупая!" (81) и т.д. и т.д.

В конце романа выясняется, что все письма Девушкина, как письмо Татьяны - у автора, оставляются на хранение именно Федоре. Вместе с письмами остается у нее и сам Девушкин, неожиданно примирившийся с "вздорной бабой": "Я, маточка, перееду с моей квартиры на вашу старую и буду нанимать у Федоры. Я с этой честной женщиной теперь ни за что не расстанусь" (105).

Отношение Вареньки к хозяйке совсем иное. Она не только неизменно авторитетна для нее, но и пользуется большим доверием и симпатией: "Мне хорошо здесь с вами, у доброй моей Федоры, которая своею привязанностию ко мне напоминает мне мою покойницу няню" (49). Здесь, пожалуй, впервые промелькнул намек на связь Вареньки, а рядом с ней и Федоры, с пушкинским миром, но пока не оконтурился и сокрылся до времени.

Кроме фабульной линии, проясняющей событийную сторону жизн героев, инициативного противодействия Девушкину, Федора играет важную роль и в метафизической связи героев - на уровне, оплотненном в материальном мире сферой шитья. ШИТЬЕ и ПИСАНИЕ - симметрично поддерживают, отражают друг друга, являясь только по видимости разъединенными сферами жизни Вареньки и Девушкина. Значимость ПИСАНИЯ в романе исследована достаточно полно именно в связи с Девушкиным (Там же; Баршт К.А. "Каллиграфия" Ф.М. Достоевского // Новые аспекты в изучении Достоевского. Петрозаводск, 1994.) , что справедливо, хотя формально пишут они с Варенькой почти на равных. Сфера ШИТЬЯ, в центре которой находится Варенька, осталась вне поля зрения исследователей и как таковая, и в очевидной соотнесенности со сферой ПИСАНИЯ.

Как для Девушкина переписывание, писание, сочинительство являются основными занятиями, так и для Вареньки значимо шитье. Все ее усилия связаны с вещественным миром, столь презираемым героем. Она неустанно кроит, перекраивает, ставит заплаты, перешивает, вышивает. Словом, ШИТЬЕ содержит в романе столько же смысловых оттенков, от него производных, сколько и ПИСАНИЕ. Федора всецело связана с этой деятельностью героини. Она находит работу, приносит материю, они вместе шьют. Ветхость одежды Девушкина - предмет их общего внимания. Федора указывает Вареньке на убогость внешнего вида Девушкина, узнает, где "совсем дешево" продается "вицмундир форменный, совершенно новехонький, нижнее платье, жилетка и фуражка" (48). Материя как ткань и область рассуждений равноправны в речи героев: "Да, впрочем, довольно об этой материи..." (54); "...а как начнут они состязаться, да спорить о разных материях" (51) - "Вам жилетку сделаю ... и материи хорошей выберу" (55); "...прелесть какая материя, - желтенькая, с цветочками" (60). Лоскутки, ниточки, намотанные на начатое письмо - вот все, что в финале остается Девушкину как вещественное свидетельство присутствия Вареньки в этом мире.

Чем сильнее вещественный мир отторгает Девушкина, у которого полы одежды обсыпаются, пуговки на одной ниточке держатся, подошвы отскакивают, тем больше стремление Вареньки этот мир вокруг Девушкина удержать (или Девушкина в этом мире), закрепить, подлатать прорехи. И в этом смысле обида на Вареньку за "Шинель" ложна, напрасно Девушкин и ей приписывает пристальный взгляд автора, "овеществляющий героя". "Обида от совпадения позиции Вареньки с позицией Гоголя - это обиднее всех обид, и нагнетается она в тексте намного сильнее, чем упрек тому, который "взялся описывать"" (Ковач А. Роман Достоевского: Опыт поэтики жанра. Budapest, 1985. С. 311.) , - справедливо замечает исследователь, хотя речь здесь идет именно о совпадении, а не сходстве взглядов. Однако чем больше стараются Варенька и Федора удержать Девушкина на поверхности этого мира, тем острее ощущает он свою наготу и экзистенциальный "космический холод" (О понятиях "стыд" и "нагота" см.: Бочаров С.Г. Переход от Гоголя к Достовескому. С. 203 - 204.) , проникающий во все дыры и прорехи.

С шитьем косвенно связана и героиня "Станционного смотрителя", повести, которая оказалась в руках героев благодаря все той же Федоре ("Федора мне достала книжку - "Повести Белкина"", 55). Зимними вечерами "смотритель разлиневывал новую книгу, а дочь его за перегородкой шила себе платье" (Пушкин А.С. Собр. соч.: В 10 т. М., 1975. Т. 5. С. 76. Далее цитируется по этому изданию с указанием тома и страниц в скобках.) , - вспоминает повествователь обстоятельства идиллической жизни Вырина и Дуни. Отдаленный прообраз этой идиллии возникает уже в воспоминаниях Девушкина: "Тихо жили мы, Варенька; я да хозяйка моя, старушка, покойница <...> Она, бывало, вязала из лоскутков разные одеяла на аршинных спицах <...> так за одним столом и работали" (20). "С своим шитьем" садится Дуня и у изголовья мнимого больного.

Пушкинская повесть - не только предмет чтения и обсуждения, но, что не менее важно, - источник фабульного материала романа. Даже мельчайшие детали указывают на эту взаимосвязь: "бальзаминчики" украшают комнату Вареньки ("Я там купил парочку горшочков с бальзаминчиком и гераньку..." - "И зачем мне эти горшки? Ну, бальзаминчики еще ничего, а геранька зачем?", 17) и почтовую станцию в бытность там Дуни. Сам Девушкин, хотя и совершенно беспомощно и наивно, вдруг высказывает неожиданные познания по поводу плохих дорог и карет: "Она, только что вы за заставу выедете, и сломается; нарочно сломается <...> Я и каретников этих всех знаю; они только чтоб фасончик, игрушечку там какую-нибудь смастерить, а непрочно! присягну, что непрочно делают!" (107).

Как бы ни хвалил Девушкин повесть, его одобрения касаются только сочувственного отношения автора к герою. Авторское великодушие "на практике" вовсе ему чуждо. Его размышления о возможной судьбе Вареньки вначале вполне бескорыстны: "Ездили бы и вы в карете такой же, родная моя, ясочка <...> ходили бы не в холстинковом ветхом платьице, а в шелку да в золоте <...> А уж я бы тогда и тем одним счастлив был, что хоть бы с улицы на вас в ярко освещенные окна взглянул" (86). В воображении он будто бы видит Вареньку такой, какой увидел свою Дуню Вырин: "В комнате, прекрасно убранной <...> Дуня, одетая со всей роскошью моды..." (5, 80).

Когда же дело доходит до реализации этой перспективы, подчеркнутой избыточным приготовлением нарядов для Вареньки, Девушкин всеми силами восстает против такого поворота судьбы. Как и для Вырина, все эти признаки благополучия являются предвестниками неизбежной гибели. Явно не только отеческое отношения берет верх в обоих случаях. Линия любовного отношения Девушкина к Вареньке яснее проявила ту же линию отношения Вырина к Дуне. Можно предположить, что именно Достоевский навел исследователей на разработку темы влюбленности в пушкинской повести (О теме влюбленности Вырина в Дуню как "заместительницу" жены см.: Шмид В. Поэтическое прочтение прозы Пушкина. СПб., 1996. О влюбленности Девушкина в Вареньку см.: Мочульский К.В. Достоевский. Жизнь и творчество // Мочульский К.В. Гоголь. Соловьев. Достоевский. М., 1995. С. 235 - 236.) .

Так или иначе, он, бесспорно, первым почувствовал там ее импульс и усилил его, соединив с "общеромантическим пониманием любви, переживанием в ней универсума, которое переосмысливается в "Шинели"" (Манн Ю.В. Метаморфозы литературного героя. С. 77.) . Ю.В. Манн указал и на значимость другого литературного переживания любви как "романтической страсти, подверженной всевозможным ударам и случайностям, но - побеждающей несмотря ни на что" (Там же. С. 68.) . Реакция Девушкина на сочинения Ратазяева важна не только в плане характерологии, но и в контексте пушкинско-гоголевского пересечения.

Вернемся к Федоре. Она последовательно направляет фабульное завершение событий в русло "Станционного смотрителя". Причем не только настаивает на том, чтобы Варенька приняла предложение Быкова, но интерпретирует общий смысл такого поворота судьбы вполне в духе Минского ("...она будет счастлива...", 5, 79) с поправкой на житейскую мудрость: "Федора говорит, что своего счастия терять не нужно; говорит - что же в таком случае и называется счастием?" (101). Как и Дуня, Варенька плачет, уезжая ("Вот вы плачете, и вы едете?! - 106), но, как и Дуня, делает это вполне добровольно, тем более что "счастие" ее более "верное" - она едет под венец. Венец в пушкинских концовках ("Дубровский", "Евгений Онегин", "Метель") - не только обозначение бесповоротности в развитии событий, но в той же мере - обозначение решения судьбы ("Моя судьба уж решена"). Здесь вновь, как с няней-Федорой, глушью "степных селений", промелькнула онегинская тень. И Достоевский именно в этом, пушкинском, значении определяет судьбу своих героев ("Так вы это непременно в степь с господином Быковым уезжаете, безвозвратно уезжаете! - 108). И Федора об этом свидетельствует, сообщая Девушкину о назначенном венчании и отъезде. Эти неявные пушкинские приметы, выходящие за рамки одной повести, позволяют предполагать, что, как и в случае с Гоголем, Достоевский исходил не из одного произведения, а из "целостного творческого опыта предшественника" (Суждение В.А. Викторовича о том, что для Достоевского "как бы не существовало Гоголя такой-то или такой-то повести", но "Гоголь был им воспринят во всей целости его творчества", может быть, как нам представляется, распространено и на Пушкина, хотя, конечно, последнее нуждается в специальном обосновании. См.: Викторович В.А. Гоголь в творческом сознании Достоевского. С. 233.) .

На этом, собственно, и завершаются попечения Федоры о Вареньке. Избыточные в ее пространстве хлопоты о нарядах доверяются Девушкину, гнушавшемуся всегда заботами о низкой материи. В этом поручении забот о блондах, канзу, пелеринах, фальбале нет ничего жестокосердного по отношению к Девушкину (Тоёфуса Киносита, анализируя взгляды Майкова на психологизм Достоевского, приводит в пример акцентированную критиком сцену, "где Варвара с холодным деспотизмом посылает Девушкина по магазинам со вздорными поручениями". См.: Киносита Т. Поэтика раннего Ф.М. Достоевского и "закон симпатии" Валериана Майкова // Достоевский и мировая культура. Альманах э 8. М., 1997. С. 116.) . Этот неожиданный галантерейный взрыв - не шитье в указанном выше смысле, и Варенька не прикладывает к нему рук, нанимая белошвеек. Заверяя в рачительном исполнении всех поручений, Девушкин интуитивно проговаривается, объединяя по видимости не связанные размышления: "Для вашего спокойствия я готов все магазины обегать. Вы пишете, что в будущее заглянуть боитесь. Да ведь сегодня в седьмом часу все узнаете. Мадам Шифон сама к вам придет" (104) (О символике числа у Достоевского см.: Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ. Исследования в области мифопоэтического. М., 1995. С. 209 - 211.) . И эта, ставшая вдруг мистически загадочной, мадам Шифон "сама обдумала", не слушая беспомощный лепет Вареньки, буквы на платке "обшивать тамбуром, а не гладью" - надежно и рельефно (петля в петлю, а не ровно и гладко - петля подле петли (Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. М., 1978 - 1982. Т. 1. С. 352. Т. 4. С. 389.) ). Так еще раз и теперь уже по-другому сошлись шитье и писание, но не как латание экзистенциальных дыр в бесполезных попытках защититься от "космического холода", проникающего в самое сердце: "...да еще... еще то, что вам холодно будет, мой ангельчик; сердечку-то вашему будет холодно!" (102).

В отблеске этого грозного решения судьбы, безошибочно угаданного Федорой, шитье и писание героев расползаются, рассыпаются на "лоскуточки" и "ниточки", почти бессвязные строки последних писем. Несмотря на все внешнее сходство фабулы "Станционного смотрителя" и "Бедных людей" (фабула здесь - та же фальбола-оборка) невозможно представить эпилога, в котором Варенька с розовощекими детьми приехала бы на Волково кладбище, куда Девушкина некогда свезли в сопровождении "нищей старухи-подшлепницы", "песком засыпали, да прочь пошли, да одного там оставили" (58). Невозможно, потому что пушкинский мир, а не только гоголевский, оказался существенно измененнным.

Как только "порядок вещей" (О значимости ПОРЯДКА в мире героев Достоевского, соотношении социальной и нравственной иерархии как зримой знаковой основы глубинного миропорядка см.: Иванов В.В. Достоевский: поэтика чина // Новые аспекты в изучении Достоевского.) обретает черты даже подобия усточивого равновесия, он тут же оказывается поколебленным, а само равновесие - нарушенным. Именно после восстановления "справедливости" - милости его превосходительства, когда Девушкину можно наконец "отдохнуть от горя", внезапно появляется Быков, и сюжет опять резко накреняется, устремляясь к трагической для героя развязке. Тот же ход жизни демонстрируется и в истории старика Покровского, и чиновника Горшкова. Смерть Горшкова наступает "внезапно", как раз в момент торжества этой самой справедливости, когда и честь и служба - все возвращено. Глубоко переживая загадочную смерть Горшкова, размышляя о том, что "этак в самом деле ни дня, ни часа не ведаешь" (99), Девушкин поначалу даже пропускает первое сообщение о появлении Быкова, оказавшееся роковым в его собственной судьбе. Другими словами, ему суждено прочувствовать и ощутить трагизм своего предопределения через универсальность и всеобщность "закона судьбы": "Ах, судьба-то, судьба какая!" (99). И это путь всех героев Достоевского.

Жизненный сюжет Девушкина и Вареньки не растворяется в литературных аллюзиях без остатка. Фабульный аскетизм делает всякое уподобление, иногда столь желанное для героев, иллюзорным, подталкивает их к поступкам, не защищенным литературным алиби.

"В "Бедных людях" не только повествовательная функция, но и сюжетная структура почти полностью включена в образ персонажа" (Ковач А. Романы Достоевского: Опыт поэтики жанра. С. 320.) , - отмечает Арпад Ковач, развивая жанровую теорию романа-прозрения в русле бахтинского понимания "образа персонажа". Это "почти" очень существенно. Думается, Достоевскому потребовался некий способ перераспределения сюжетно-фабульных сопряжений, на границе которых и находится Федора (персонаж, выполняющий сверхперсонажную функцию). С одной стороны, она не принадлежит литературному миру и не задействована в этом качестве в сознании героя, с другой - все-таки включена в него как импульс, побуждение к собственной деятельности, осмысленной рефлективным постижением универсалий, заложенных в основе жизненных и литературных сюжетов. Достоевского, по мысли Бахтина, отличает интерес к "причастности человека бытию", к его "не-алиби в бытии", "индивидуальному акту-поступку" (Н. Натовой предпринята интересная во многих отношениях экстраполяция некоторых аспектов ранней философской работы М. Бахтина "К философии поступка" на его последующее исследование творчества Достоевского. См.: Натова Н. Философия поступков и проблемы ее реализации // Достоевский и мировая культура. Альманах э 8. С. 57 - 59.) . С этой точки зрения, провоцирующая роль Федоры, рассмотренная выше, наводит на мысль, что личное авторское имя подарено ей не случайно.